Книга Мю Цефея. Магия геометрии, страница 8 – Александра Давыдова, Дмитрий Костюкевич, Дмитрий Орёл, и др.

Голоса обрываются. В наушниках звучит какой-то шум — возможно, плеск воды, возможно, пустоты. Я буквально выдергиваю из кармана телефон, наушник выпадает из уха, и направляюсь к почтовым ящикам на углу, общим на несколько домов. Ящики ржавые, они шелушатся и едва слышно потрескивают. Я бросаю телефон в ячейку с табличкой «Интернет», и он исчезает внутри, провод наушников всасывается в узкую щель.

От камней поднимается пар.

Я догадываюсь, что заблудился. Похожие дома, улицы, перекрестки. Единственный ориентир — озеро; я уверен, что выйду к нему, если поверну направо и буду придерживаться этого направления, но дом родителей в другой стороне. Или уже нет?

В голове звучит голос мальчика, не конкретные слова, а скорее интонация. Когда я понял, что голос мальчика — мой собственный голос? Сразу? Как только услышал его — свое — имя… Стасик… Стас? Наверное, но это понимание сидело так глубоко внутри, что я не мог докопаться. Оно медленно выходило, как заноза с гноем… Вышло бы, не вернись я в Мохабин? Сколько мне тогда было — пять? шесть?

Мальчик и девочка… я и моя двоюродная сестра… но как, как? Ведь на записи — современный Мохабин: реконструкция ФОКа, объявления… Что все это значит? Как они сделали эту запись — таскали с собой бобинный магнитофон с микрофоном?

И что случилось тогда со мной и Викой?

Не помню. Не понимаю. Шкатулка внутри шкатулки внутри шкатулки внутри…

Я сворачиваю направо и бреду по грунтовой колее между кирпичными домиками, несколькими годами вспять сворачиваю налево — деревянный забор, колодец, плешивый кот, колесо от телеги на перекрестке, в жарком воздухе висят лица Вики и Стаса, я прохожу насквозь, год, еще год, улыбки, слезы, семейные праздники, достаю сигарету и закуриваю, дым безвкусный, синеватый, детские сандалии поднимают бурые султанчики пыли, Вика, кричу я, Вика, ты где?..

Прохожу мимо родительского дома. В окне кухни — мама и папа. Мама плачет, уронив голову на стол. Отец смотрит в окно, в ночь, но не видит меня. Я потерялся, я и Вика, и никогда не возвращался назад. Я обхожу дом, но с другой стороны — по-прежнему окно кухни, подпрыгивающие от рыданий плечи мамы, пустота во взгляде отца. Я кричу и машу ему, пытаюсь приблизиться к ограде, но она отдаляется. Обхожу с другой стороны. Окно кухни. Мама. Папа.

Снова обхожу дом. В единственном окне — белое рыхлое лицо, блин из сырого теста. Лицо словно прилипло к стеклу. Оно улыбается. А еще оно меняется. Сначала от меня ускользает характер изменений, но тут я понимаю: что-то не так с глазами. Они растут. Расплываются по лицу: покрывают маленький плоский нос, тонкие губы. Они сливаются в один огромный глаз, который обволакивает голову. Он, этот глаз — блестящий и гладкий. Как жидкое стекло.

Я бегу прочь. По незнакомым улицам, незнакомому поселку. За оградами возвышаются стеклянные фигуры. Черные тени бьются в ветвях обугленных деревьев.

Навстречу идет человек. Он движется задом наперед, но, возможно, дело в его руках и ногах, которые вывернуты в другую сторону, — потому что по лицу человека невозможно понять, куда он смотрит. У него попросту нет лица. Идеально круглый шар розовой кожи.

Человек поднимает руку и показывает на узкий проход между домами.

— Мальчик, она туда побежала.

Как ему удается говорить безо рта?