Книга Охота на мага, страница 95 – Николай Леонов, Алексей Макеев

Магистр еще долго и витиевато изъяснялся, рассыпаясь в любезностях, а Крячко и Гуров молча смотрели на него, и в выражении их лиц было столько отвращения и недоумения, что присмотрись к ним Петров получше, и охота разглагольствовать о пользе его организации для общества у него сразу бы отпала. Но Володай, как и большинство подобных ему радетелей за «мир в душах людей», не был способен видеть дальше своей выгоды, а потому сыщики еще минут пять с презрительным беспокойством выслушивали все славословия этого жулика по призванию. Но наконец фонтан красноречия магистра иссяк, и Володай, раскланявшись и пригласив оперативников приходить к нему на консультации, если таковые вдруг понадобятся в ходе поиска преступников, удалился.

– Это что было? – хмуро обратился Гуров к Петру Николаевичу за ответом.

Крячко промолчал, но, усмехнувшись, тоже вопросительно посмотрел на генерала.

– Вот, – развел руками Петр Николаевич, не зная, что ответить на все это безобразие, которое он наблюдал у себя в кабинете, – пришел, просил пригласить вас ко мне в кабинет, чтобы, значит, поблагодарить, и все такое.

– Попер бы ты его, Петро, что ли… – укорил друга Лев Иванович. – Руки бы помыть, – растерянно огляделся он по сторонам, – а то противно как-то…

– Да, принесла его нечистая, – покрутил головой Станислав. – Вот кого, – указал он на дверь, в которую только что вышел Петров, – нужно сажать в тюрьму и изолировать от общества. Всех этих магистров, колдунов и гадалок с провидицами. Морочат людям головы, с толку сбивают, с ума сводят.

Орлов растерянно развел руками.

– Что ж вы, думаете, я против? Но, понимаешь ли, законы… Не мы их придумывали, но соблюдать – обязаны.

Генерал устало вздохнул и сел на свое место. Гуров брезгливо вытер ладони о пиджак и спросил:

– А может, выпьем чуточку коньячку? Петр, я знаю, что у тебя есть в столе. Ты – человек запасливый и предусмотрительный. Ведь есть же?

А в то время, пока сыщики чисто по-мужски успокаивали свою нервную систему пятизвездочным коньяком, в камере временного пребывания стоял отец Савелий. Он смотрел покрасневшими от слез глазами на Митю, который стоял перед ним на коленях, и, гладя своего блудного пасынка по голове, приговаривал:

– Митя, Митя. Почему же ты молчал? Почему не просил меня помочь тебе? Почему Бога не просил о милости малой – успокоить душу твою метущуюся? Вот враг рода человеческого и вошел в тебя, и совратил ко греху твое чистое любящее сердце. Как же так? Молись, сынок, молись, чтобы простил тебе Господь все твои прегрешения. И мы с девочками будем о тебе молиться…

Залежнев молчал, опустив голову, и только слезы, крупные, как жемчужины, и чистые, как алмазы, капали у него из глаз на каменный пол камеры.

Зима в этом году удавалась на глазах: морозы ударили в середине ноября, снег улегся надолго, и преглубокий. Уже в четыре часа дня опускались на землю ранние сумерки, плотные, как ватное одеяло. Падали неторопливо белые хлопья.

Все, что было грязного, угловатого, некрасивого, все снег укрывал, сглаживал, скрадывал снегопад. Уютно, как в детской цигейковой шубе. В такую погоду так и тянет благодушествовать, особенно если ты не на машине и спешить никуда не надо. Ощущаешь спокойствие перед лицом чего-то огромного, важного, неминуемого, того, что выше мелочных обид, ссор и суеты. На человека с чистой совестью снисходит умиротворение, на человека с отягченной – тоже снисходит, пусть и иное: спокойствие отчаяния и осознание, что назад пути нет, ничего исправить нельзя. Что тоже в каком-то смысле умиротворяет.