Книга Башня. Новый Ковчег, страница 123 – Евгения Букреева, Ольга Скляренко

— Мятеж, вспыхнувший почти семьдесят лет назад, здесь в Башне, был закономерен. И предопределён. Только вспыхнул он сначала внизу. Когда благодарность за якобы чудесное спасение потускнела и истёрлась, народ начал задаваться вопросом: а этим-то наверху за что такие привилегии? Сады эти, солнышко… это нынешние люди не знают, что такое солнце, а тогдашние-то хорошо про всё помнили, и жить как кроты ещё не очень умели. Потому и взбунтовались. А кому бунты усмирять? Правильно, военным. И тогдашние поднебесные, они ведь как считали: сейчас мы ручкой сделаем вот так, — Ледовской помахал сухой рукой перед носом Павла. — И войско как пойдёт всех крушить. И войско пошло. Крушить. Только не нижних, а верхних.

Ледовской холодно улыбнулся и продолжил:

— Не было у тогдашних правителей ничего такого, чем бы они могли прельстить военных. Гонор был, деньги были, да только всё это пшик в наших-то башенных условиях. А тех, кто кроме пшика ничего толкового предложить не может, ждёт печальная участь. Генерал Ровшиц гуманизмом не отличался. Основательно проредив ряды верхних, он пошёл закручивать гайки внизу. Я помню, ещё когда мальчишкой был, всё недоумевал, отчего это Ровшица в наших учебниках истории чуть ли не святым назначили? Сволочью он был последней, а не святым. Палач. Людей не жалел, баб насиловал. Моя мать в руки Ровшица девчонкой попалась. Снизу она откуда-то была, то ли в теплицах работала, то ли в цехах каких. Он с ней поигрался, а потом солдатам своим, как кость собаке бросил: нате, забавляйтесь, ребятушки. И те б позабавились, да только отец отбил девчонку, а сам на ней потом женился. Так что, Паша, как видишь, я — истинное дитя меча и орала.

Неожиданная исповедь старого генерала смутила Павла. Он уже не смотрел на Алексея Игнатьевича, сидел, низко опустив голову. Сто лет их Башне всего, сто лет, а она уже видала и благоденствие, и террор.

— Страшное это было время. Не дай бог такому повториться, — Ледовской многозначительно посмотрел на Павла. — За все годы жизни в Башне не было столько стычек и смертей, как в эпоху военного диктата. Народ-то тоже не безмолвствовал — бунтовал. А что там говорит классика про русский бунт?

— Бессмысленный и беспощадный?

— Вот-вот, именно что бессмысленный. Взорвали бы однажды что-нибудь к чёртовой матери и отправились бы всей Башней рыб кормить. Вот и выходит, что Совет наш Двенадцати, что пришёл на смену, хоть и дерьмовая сама по себе структура, а спасительная. И нам, военным, опять же в ней место нашлось. И не придворных шавок, а равноправных членов.

— Так зачем же тогда, Алексей Игнатьевич, ты всё порушить-то хочешь?

— Я? — искренне удивился Ледовской. — Я-то как раз и не хочу, Паша. Меня-то как раз всё устраивает.

Павел посмотрел на Ледовского, чуть наклонил голову, взъерошил пятернёй волосы и отвернулся, старясь скрыть насмешливую улыбку, но, впрочем, безуспешно — генерал её всё равно заметил. Ну и что ж… Пусть знает, что он на эти сказочки не купился.

— Это дружок твой всё порушить хочет. А нас, военных, своими шавками сделать. И знаешь, в отличие от тех поднебесных, сто лет назад, у Бори как раз есть кое-что, чтобы мы на коленки перед ним всем строем встали и с восторгом загавкали. И, между прочим, всё это благодаря тебе.