Книга Башня. Новый Ковчег 5, страница 163 – Евгения Букреева, Ольга Скляренко

— Ладно, Паша, расслабься, — Литвинов, видимо, как-то по-своему истолковал взгляд Павла и привычно криво ухмыльнулся. — Будем импровизировать. Ты вчера с Бондаренко говорил о чём-то, кроме своей станции? Или не догадался?

— Догадался, — Павел невесело улыбнулся. — Не один ты у нас такой умный.

С Мишей Бондаренко Павел и правда поговорил обстоятельно и обо всём. Выяснилось, что о том, что происходило на станции (о работах и возникающих в ходе этих работ проблемах и вопросах), Бондаренко был в курсе, за исключением разве что событий последней недели, поскольку у Бондаренко, как и у всех, связи с АЭС не было. Но об этом Павел просветил начальника Южной станции буквально за каких-то полчаса, удивляясь про себя, насколько быстро этот увалень всё схватывает.

Миша Бондаренко и правда с первого взгляда казался увальнем. Среднего роста, крепко сбитый, той самой комплекции, когда оба определения: и толстяк, и крепыш кажутся вполне уместными, с круглым румяным лицом и редкими светло-рыжими волосами, сквозь которые, несмотря на возраст, уже проглядывала крепкая, красная лысина. Бондаренко был младше Павла лет на восемь, и сам Павел пересекался с ним немного. Поработать им вместе на Южной практически не пришлось: когда юного стажёра Мишу направили на станцию, Павел вместе с Маратом как приклеенные были при старике Рощине, гадая, кого их начальник выдвинет себе в преемники, а потом Савельева и вовсе перебросили наверх. Словом, Мишу Бондаренко Павел, можно сказать, почти не знал, но острый ум, скрывающийся за неказистой внешностью, оценил сразу, порадовался ещё раз умению Марата подбирать людей в команду и, глядя на Мишины костыли, непроизвольно чертыхнулся, выдав этим коротким ругательством всё: и досаду на то, что жизнь в самый ответственный момент подложила такую свинью, и сочувствие самому Бондаренко, потому что передвигаться на костылях по станции, с её-то обилием лестниц, был тот ещё кошмар.

Бондаренко Павла понял сразу, виновато улыбнулся, заморгав короткими рыжеватыми ресницами, поспешил неуклюже утешить.

— Сам жалею, что всё так вышло. На лестнице кувырнулся, почти с верхнего пролёта до нижнего летел. Лучше б шею сломал, чесслово. Ходил бы красивый, в гипсовом ошейнике.

— Ну да, шею, — Павел мотнул головой. — Шею так сломать можно, что до станции ты бы точно уже не добрался, притормозил бы на первом уровне. В печи крематория.

— Типун вам на язык, Павел Григорьевич. У меня жена и двое детей. К тому же я жару не очень-то жалую, — рассмеялся Бондаренко, переводя дурацкое упоминание Савельева о крематории в шутку. — И вообще, мы ещё повоюем.

Непонятно от чего — то ли от того, что человек этот, обычный в общем-то человек, не красавец и не урод, понимал всё слёту, то ли от того, что, даже отдавая себе отчёт, насколько опасно было работать здесь, на станции (а в его случае, с загипсованной ногой ещё и трудно), Бондаренко всё же находил в себе силы шутить и улыбаться, — Павлу стало легко, и он быстро в общении переключился на «ты», уловив каким-то шестым чувством, что это именно то, что надо.

От предложения Павла оборудовать спальное место в одном из подсобных помещений по периферии машзала, чтобы не подниматься и не спускаться каждый день утром и вечером, Миша Бондаренко отказался, замахав руками, сказав, что «тут ребята, они помогут», и в этой простой отговорке Павел тоже услышал много всего — и умение довольствоваться малым, и дар ладить с другими людьми, и ту простоту и бескорыстность, которые часто не замечаешь в обычной жизни, но которые становятся жизненно важны в критической ситуации. А у них сейчас такая и была.