Книга Башня. Новый Ковчег 5, страница 32 – Евгения Букреева, Ольга Скляренко

Но кроме Гаврилова, которому уже ничем нельзя было помочь, был ещё Руфимов, и его она точно могла спасти. Но нужна была операция и нужна незамедлительно — каждый день отсрочки неумолимо приближал их к тому рубежу, перейдя который, обратного хода уже не будет.

— Ань, ты не переживай, — Павел разогнулся и посмотрел на неё, безошибочно угадав, о чём она думает. — Я говорил вчера с Борисом, он уверен, что додавит Ставицкого, будут тебе и медикаменты, и оборудование. И даже, возможно, люди.

— Мне бы мобильную операционную, — вздохнула Анна. — Хотя бы. И рентген, а впрочем, какой рентген. Вряд ли это возможно, я понимаю. Но хоть что-то. Я ещё три дня назад составила для Бори список всего, что требуется.

— Он сделает, Ань, вот увидишь. Думаю, уже на сегодняшних переговорах.

Произнеся слово «переговоры», Павел нахмурился, тень, набежавшая на лицо, опять состарила его. Он отвернулся, взял с полочки бритву и стал ожесточённо скрести отросшую за ночь щетину. Анна видела, как ему даются эти ежедневные «переговоры», сколько сил они высасывают из него. Каждое утро он шёл туда как на пытку — слышать голос Ники, которую держал при себе этот психопат, было для Павла так же необходимо, как и мучительно.

— Я пойду, — сказала она, по-прежнему не трогаясь с места.

Павел кивнул.

Его взгляд — она это видела — уже изменился, стал жёстче, сосредоточенней. Павел неумолимо выныривал из их маленького уютного мира, сбрасывая с себя всё то мальчишечье, что всегда жило в нём, и превращаясь в Павла Григорьевича Савельева, человека, который притягивал и одновременно отталкивал её. Ещё совсем недавно она считала эту сторону его души тёмной, чужой, но лишь сейчас поняла, как она была неправа. Да, это действительно была ещё одна сторона её Пашки, взрослая, мужская сторона, заставляющая его принимать нелёгкие и подчас очень страшные решения, и он, как бы ни хотел, не мог скинуть с себя это, как невозможно скинуть с себя ответственность и после этого не начать презирать себя.

Теперь она это понимала. Тогда в больнице, когда они почти с разбега упали в объятья друг друга, всё было немного по-другому. Они просто занырнули в чувства, которые так долго отвергали, и барахтались, как слепые и счастливые котята, но при этом каждый из них существовал всё ещё по-отдельности, не принимая другого окончательно, отталкивая ту картину, что была чужда и оттого неприятна. Возможно, это было потому, что им не хватило времени — да и сколько его там у них было, пара дней, а точнее ночей, — а, может быть, там в больнице, она просто не видела его за работой, вернее, в работе, в которую Павел погружался с головой, и сейчас, когда перед ней раскрылся его мир, ей стал понятнее и тот другой Павел, и всё остальное. До неё вдруг дошло, что если любить и принимать этого человека, то только целиком, со всеми его изъянами, несовершенствами и ошибками, ласкового и раздражённого, злого и доброго — но полностью, без остатка.

Наверно, этому способствовали и разговоры, долгие и длинные, которые они теперь вели, потому что, как это ни странно, но не смотря на усталость, которая их обоих валила с ног каждый вечер, они как заведённые рассказывали друг другу всё, делясь своими проблемами, тревогами и заботами, и через эти разговоры, часто непонятные — потому что она ничего не понимала ни в его атомной станции, ни в этих турбинах, реакторах, графиках работ и результатах обкатки, а он ни черта не смыслил в медицине, — приходило такое нужное им обоим понимание и облегчение, словно каждый из них чуть-чуть освобождал другого от неподъёмной ноши, которую они оба с готовностью взвалили себе на плечи.