Книга Башня. Новый Ковчег 5, страница 40 – Евгения Букреева, Ольга Скляренко

— А чья же ещё?

— А вот чья, Паша, она не говорит. Вы, Савельевы, упёртые. Порода у вас такая дурацкая…

Но дурацкая или не дурацкая была их Савельевская порода, дело это не меняло. Катастрофа чуть было не случилась именно в смену Маруси, и именно её фамилия стояла в журнале испытаний, именно её решением было повысить давление выше нормы, и только настойчивость и принципиальность Селиванова — не кого-то другого, чёрт возьми, а именно Селиванова — их всех спасла.

Это было ещё одной каплей в тот коктейль эмоций, в который Павел окунулся с головой с того самого момента, когда вдруг открылось, кем ему приходится эта маленькая дерзкая женщина. Он и при обычных-то обстоятельствах вряд ли бы знал, как себя с ней вести, а уж теперь и подавно. Иногда ему казалось, что она напрочь перечёркивает всю его светлую память об отце — перечёркивает просто самим фактом своего существования, добавляя горечи в всплывшую вдруг тёмную сторону жизни отца, а иногда, что было уж совсем странным, наоборот: наличие в жизни Григория Савельева ещё двух людей — красивой женщины, той, что, не стесняясь никого, рыдала на похоронах, и маленькой девочки, тогда ещё совсем маленькой, и едва ли хоть что-то понимающей в запутанных и связавших их всех отношениях, иногда именно это и оправдывало отца в его глазах. Павел понимал, что он не любит и никогда не полюбит эту женщину, которую судьба навязала ему в сёстры, и в то же время испытывал непонятное волнение, когда она находилась рядом, а она — чёрт возьми — почти всё время была при нём. Ему хотелось, чтобы эта ошибка, чуть не стоившая жизни станции, была её и только её ошибкой, и при этом он убил бы на месте любого, кто, кроме него, посмел бы её в этом упрекнуть. Ему хотелось сесть и поговорить с ней — обо всём и прежде всего об отце, рассказать, как сильно он его любил, и услышать в ответ такое же признание, и одновременно с этим его бесила одна только мысль, что она может сказать: «мой папа», а она может, ведь он был и её отцом тоже.

Он носил это в себе, пытался переварить, справиться с одиночку, замыкался, когда Анна раз за разом делала попытки пробиться в его мысли, а он не пускал — он и сам их стыдился, всего того замеса, который вдруг образовался и давил на него; злился, когда Борька открыто флиртовал с Марусей, злился даже не на него, а на себя, а Литвинов, видя его злость, ещё больше подливал масла в огонь, непонятно чего добиваясь.

Работы на станции шли свои чередом, даже не шли — бежали. Рабочих рук не хватало, именно рабочих (хотя Павел уже сотню раз сказал про себя спасибо Величко, который направил сюда две бригады из ремонтного), и инженерному составу приходилось, забыв про условности, вставать плечом к плечу рядом с рабочими. Приближался этап «горячей обкатки», и все они на станции носились, как настёганные, разбирая, проверяя, снова собирая и готовя оборудование к тому, что ещё никто из них никогда не делал в живую, но что сделать было надо, несмотря ни на что.

Маруся после своей обычной инженерной смены скидывала белый халат, облачалась в синюю спецовку и бежала в бригаду Шорохова — Павел уже знал, что отец непутёвого дружка его дочери здесь, и именно Шороховская бригада подчас проявляла чудеса выдержки, хотя — Павел это видел — люди буквально с ног валились от усталости. Маруся тоже валилась, но едва кому-то стоило по-отечески пожалеть её, она тут же ощетинивалась, сердито сдвигала брови, и в ней отчётливо проступало отцовское упрямство.