Онлайн книга «Башня. Новый Ковчег 5»
|
Как ни странно, в чувство её привел Караев, с силой заломивший ей руку за спину, тогда, на второй день, после того, как не стало Кира. И эта резкая боль — боль не души, а тела, — заставила вскрикнуть и неожиданно выхватила Нику из липких лап окруживших её призраков, вернула в мир живых и дала ей единственное чувство, за которое она схватилась, чтобы не упасть снова — ненависть. К убийцам, мучителям, к тем, кто по каким-то причинам пока выигрывал. Но только пока. Дверь закрылась, до Ники донеслось: «нормально всё, лежит», и она невольно выдохнула — теперь у неё есть ещё полчаса относительного спокойствия и относительного одиночества. Относительного, потому что чужие голоса в коридоре, чужие запахи, которые теперь постоянно присутствовали фоном, ни на минуту не давали ей забыть об её истинном положении. И всё-таки можно было немного расслабиться, до обеда к ней уже точно не войдут. Ника за неделю выучила наизусть расписание своего заточения, ей даже не надо было смотреть на часы. Она жила в странном, навязанном ей ритме: каждые полчаса открывалась дверь, иногда тот, кто заглядывал, молчал, иногда, как этот молоденький Петренко, интересовался, не надо ли ей чего. Первые дни это её бесило, раздражало, она едва сдерживалась, чтобы не посылать их к чёрту, а теперь… теперь ей было всё равно. Ника обернулась, удостоверилась, что дверь закрыта, и стала привычно думать о том, что делать. После того, как Караев привёл её в чувство, выдернув из состояния полудрёмы-полусна, в голове крепко засела мысль о том, что надо бежать. В душе девушки всё бунтовало против того, чтобы покорно принять роль заложницы, безвольной куклы, которую каждое утро таскают в кабинет отца и заставляют сказать хотя бы пару слов. Эти утренние телефонные разговоры были мучительны, болезненны и всегда устрашающе одинаковы. Каждый раз она давала себе обещание молчать, крепко сжимала губы, уставившись на знакомую трещинку, вьющуюся по гладкой, отполированной за столько лет столешнице письменного стола. Она старалась не глядеть ни на Ставицкого, который входил в кабинет почти сразу же, как приводили её, бесшумно просачивался и занимал кресло отца, утопая и теряясь в нём, ни на застывшего рядом безмолвной тенью Караева, ни на огромный портрет первого правителя Башни, Алексея Андреева, приходившегося Нике прапрадедом. Портрет этот почему-то особенно раздражал: и потому, что его повесили по велению Ставицкого, который медленно оккупировал всё в их доме, растекаясь вязкой слизью по углам; и потому, что человек, смуглый, черноволосый, с хищным носом и холодными синими глазами, взирающий на Нику с портрета, был чужим; и потому, что сам портрет, большой, в громоздкой золотой раме, висел теперь на месте простенькой репродукции картины Левитана, которая так нравилась отцу, и которую Ника помнила всю, до последней точки и до последнего солнечного штриха. Она закрывала глаза и представляла себе то утро с репродукции, увиденное когда-то давно русским художником с еврейской фамилией: шаткий подвесной мостик с кривыми досочками и прорехами, перекинутый через неторопливую реку, луковичные маковки белых церквей, выныривающие из зелени и уходящие в голубое небо, золотисто-розовые облака, песок речного пляжа, горячий на ощупь. Ника думала, что он должен быть горячим… |