Книга Гремучий студень, страница 34 – Стасс Бабицкий

Они поспешили в полицейский участок, но Пороха не застали.

— Полковник уехал в чайную г-жи Самойловой, — подсказал дежурный. — На Никольской, знаете?

Как не знать! Эта чайная в самом центре Москвы стала популярной лишь благодаря чудачествам своей хозяйки. Иные рестораторы завлекают народ шикарной обстановкой, хрусталем и золотыми зажимами для салфеток, либо умопомрачительными блюдами, которые готовят выписанные из Европы повара. А кто-то покупает вино из столетних погребов. А кто-то зовет цыган, чтобы своими романсами заглушали постоянное чавканье…

Мещанка Самойлова ничего подобного не устраивала. В ее заведении всегда царил полумрак, разгоняемый самыми дешевыми свечами. Окна закрыты ставнями, хотя, сказать по правде, за ними и не было ничего интересного — глянешь в щелочку, а снаружи лишь заросший бурьяном дворик да серая стена. Да и глянуть не получится, тяжелые шторы всегда задернуты и сколоты булавками для надежности. Хочется на что-нибудь поглазеть — вот тебе, на стенах, картинки, вышитые на французской машине по белой канве — милующиеся коты и кошки. Причем исключительно полосатые. Безумная любовь хозяйки к этим животным и завлекала сюда посетителей. Всех, кто и сам не прочь почесать за ушком пушисто-мурлыкающих созданий. Коты — жирные, с лоснящейся шерстью и бандитскими мордами, — лежали тут и там, осоловевшие от угощений, которыми потчевали дружелюбные посетители. Время от времени один из пушистиков лениво сползал с лавки и неторопливо вышагивал по дощатому полу, фыркая и помахивая хвостом. Половые то и дело спотыкались об них бегу, но ругаться не смели — хозяйка чайной прощала котикам любые прегрешения. А за разбитые чашки высчитывала из жалования обслуги, ибо под ноги надо смотреть, и не бежать, очертя голову. А как тут не побежать? Самовары в чайную залу не выносили, чтобы коты ненароком не обожгли пушистый бок о раскаленную медь. Вот и приходилось половым сновать, путаясь в занавесках, на кухню и обратно, разливая воду из огромного, вечно нагретого куба. Степенным шагом за всем не успеешь. В иных трактирах публика не гнушается встать и долить себе кипяточку, ежели добавки захочется. А в чайной г-жи Самойловой приходилось заказывать: «Эй, человек, неси еще!» И несли, а куда денешься. Вот и перед Порохом уже стояли три пустые чашки, а четвертую полковник почти допил.

На завтрак подавали калачи. Басманные, с узорчатым переплетением на золотистой корочке, муромские — тёртые на льду, скважистые, с тягучим мякишем, и, конечно, филипповские. Как раз такой и разламывал полковник. Отложил круглое «брюшко», сдвинул в сторону «ручку» и с видимым удовольствием вгрызся в поджаристую «губу».

— Замечали ли вы, Родион Романович, — заговорил Порох с набитым ртом, увидев вошедшего сыщика, — что у московского калача все самое вкусное сосредоточено именно в закорючке? Причем в левом загибе, в не в правом. Отчего так получается? В печи-то огонь для всех одинаковый… Да вы присаживайтесь. Тут вот маслице подтаявшее, самое золото! Сейчас меда еще принесут, а то я всю плошку вычерпал…

Полковник пребывал в благодушном настроении. Коты это чувствовали, подползли к нему поближе, развалились на лавке и под ней, а самый смелый или, может быть, самый наглый, подсунул лобастую башку под левую руку Ильи Петровича — гладь, мол, чего застыл.