Книга Гремучий студень, страница 32 – Стасс Бабицкий

— Да, да, — она торопилась, чтобы скрыть свое смущение. — Прощайте, Родион… Романович.

Митя с подозрением оглядывал щербатое крыльцо.

— Никогда прежде не заходил в театр по служебной лестнице. На парадной красная дорожка да перила полированные. А тут рыбой пахнет, — он принюхался, — или еще какой мерзостью.

— А говорил, что увлекался театром, — напомнил сыщик. — Врал, выходит, о своих похождениях.

Почтмейстер наступил на первую ступеньку с чрезвычайной осторожностью, словно опасаясь, что она не выдержит его веса.

— Увлекался, конечно, как и все гусары. Ну как театром… Точнее сказать, актрисами.

— И что же, ни разу не врывался в гримерные с букетом цветов наперевес?

— Ой, что ты! Чуть не каждый вечер. Однажды, веришь ли, только букет и был, чтоб срам прикрыть, — протянул Митя мечтательно, вспоминая бурную молодость. — Но мы в обход не шли. Сцену брали штурмом, иной раз еще и «браво» в зале не отгремело, а мы уж свечи на рампе топчем.

— А наутро вам, поди, влетало от командиров?

— Так то наутро. А станет гусар думать про утро, если вся ночь впереди?

Почтмейстер захохотал и поднялся еще на две ступеньки. Остановился, обернулся к сыщику.

— В Петербурге оперу слушали. Итальянка пела Лючию Лямур-мур^[6]. Такая хорошенькая… Мы еще в антракте поспорили с Ковничем: кто быстрее до барышни доберется, тот ее в ресторан и везет. Как поклоны закончились, я бросился в левую кулису, а Ковнич — в правую.

— И что было дальше? — заинтересовался Мармеладов.

— А! Было, — почтмейстер поднялся еще на ступеньку и снова остановился. — Я запутался в брошенных на пол веревках, свалился в провал за сценой. И сломал ногу. Ковничу тоже досталось. Налетел в темноте на крюк, к которому месяц подвешивают. Его спустили до половины, декорацию сняли, а крюк убрать не успели. Железяка тяжеленная, да еще и острая. Упал мой друг-соперник без чувств, с разбитой головой. Так и лежал, пока театр не опустел. На него случайно наткнулся сторож. Довел до умывальника, посадил в коляску. А я на другой стороне сцены сам выкарабкался, но к итальянке не пошел. Зачем? Все равно опоздал. Обозлился, доковылял до извозчика, поехал к полковому доктору. Смотрю, там Ковничу лоб бинтуют. Мы прогоготали всю ночь, распивая вино, а наутро…

— Вот-вот, Митя! Еще утро, а мы такими темпами до вечера в театр не попадем!

Сыщик обогнал своего спутника, но когда лестница кончилась и они оказались в просторном холле, спросил:

— И что же случилось наутро?

— Знал, что ты спросишь, — почтмейстер подкрутил усы. — Ты ведь, как и я, не терпишь недосказанности. А мои истории о прежней жизни, напротив, обожаешь… Все, все! Вижу этот взгляд. Отлично понимаю, никаких лишних слов. Кх-м! Мы с Ковничем уговорились никому правды не рассказывать, дабы болванами не выглядеть. Прибыли в эскадрон. Там сразу расспросы, а мы отнекиваемся до отшучиваемся. В итоге все решили, что мы подрались из-за итальянки и ранили друг друга саблями. Мы опровергать не стали. Полковник посадил обоих на гауптвахту за поединок.

— Некоторые и под шпицрутены^[7]готовы идти, лишь бы не лишиться романтического ореола.

— Не язви, братец. Романтика эта нам потом аукнулась на Кавказе… Из всего полка до наших дней и дожили-то я да Ковнич, — он снял треуголку с желтым пером и повертел в руках. — И ведь до сих пор не уймемся, все спорим. Только могила исправит…