Книга Дело «Тысячи и одной ночи», страница 29 – Джон Диксон Карр

Я глянул на закрытую дверь, ведущую в другую комнату. Внутри стало подозрительно тихо после того, как Холмс совершил этот свой краткий вояж. В какой-то момент женский голос попытался было затянуть «Моряка Билла Барнакла», но с первой же ноты в ответ послышалось злобное шиканье.

– Прошу меня простить, – сказал я Холмсу. Затем прошел к двери, постучался и открыл ее.

Напряженная тишина внутри комнаты сменилась великим разнообразием звуков, словно я вошел в вольер с попугаями. Комнатка была столь же маленькой, как и предыдущая, с похожим освещением и казалась сизой от табачного дыма. На тахте напротив двери сидела стройная длинноногая блондинка, весело подмигивая, она держала коктейльный бокал, опираясь рукой на подлокотник тахты. У нее было такое одухотворенное сентиментальное лицо, какое можно встретить на картинах прерафаэлитов: розово-белое, с фарфорово-голубыми глазами, – к тому же у нее была привычка вдруг ни с того ни с сего наклоняться вперед, будто это дьявол толкал ее в спину.

За батареей бутылок, высившейся на столе, стоял полноватый молодой человек с огненно-рыжими волосами, одетый в безукоризненный вечерний костюм. В углу его рта торчала сигарета, он щурился от дыма, норовящего попасть ему в глаз, и рассматривал при этом липкий коктейльный шейкер, который держал в руке. Он обернулся, как только я вошел, уставился на меня и попытался натянуть маску непоколебимого достоинства, с которой, впрочем, контрастировала длинная красная лента, снятая с коробки шоколадных конфет и булавками пришпиленная ему через плечо, словно перевязь. К тому же он был напуган.

Третий гость сидел в низком кресле, начищая губную гармошку. Проще всего описать его как молодого человека с лицом старика. Хотя ему было не больше тридцати, его лицо было испещрено морщинами, которые можно заработать, когда в равном количестве смеешься и корпишь над книгами; если не брать в расчет нашего дорогого доктора Фелла, это было, вероятно, самое добродушное лицо, какое я только видел в жизни. Он был настолько возбужден, что казалось, будто он жестикулировал, даже не шевеля руками. Невысокий, в старом твидовом костюме и с черными волосами, подстриженными по немецкой моде, он откатился назад в своем кресле и дружелюбно помахал рукой.

Тишина. Затем вольер с попугаями ожил. Харриет Кирктон довольно запрокинула голову с вдохновенным выражением лица, раскрыла рот до того широко, что можно было разглядеть прерафаэлитово-розовые гланды, и затянула песню. От этого, казалось, даже крыша подскочила на доме.

Рыжеволосый молодой человек вытянулся и заговорил пропитым баритоном:

– Я вам так скажу: вламываться сюда совершенно недопустимо…

Молодой старик бесстрастно и мрачно простер свою руку, будто собирался меня загипнотизировать.

– «Меня не можешь в смерти ты винить, – произнес он грудным низким голосом, – зачем киваешь головой кровавой?»^[1]«И Юджин Арам кандалами бряцал, и два стражника шли по бокам»^[2]. «О Сэмми, Сэмми, почему же не было у тебя алиби!»^[3] – За этим причитанием последовал одухотворенный залп губной гармошки, молодой старик ухмыльнулся и прибавил уже в своей обыкновенной манере: – Добрый вечер, дружище. Присаживайтесь. Коктейль? Как там поживают эти ваши накладные бакенбарды в Скотленд-Ярде?