Книга Ну а теперь – убийство!, страница 6 – Джон Диксон Карр

Мисс Стэнтон ухватилась за соломинку – было похоже, что каноник коснулся темы, которая и являлась источником ее печалей.

– Если бы… – взвыла она, – если бы Моника написала достойный детективный роман!

Последнее замечание заслуживает включения в список исторических реплик, ведущих к семейным передрягам.

Любой, у кого есть мало-мальский опыт семейной жизни, засвидетельствует, что, когда хозяйка дома обретет ремарку или реплику, которая покажется ей удачной, она никогда от нее не отлипнет. Она примерзнет к ней намертво. Членам семьи придется выслушивать ее с десяток раз в день. Постепенно эта фраза проникнет в их нутро: она станет их хронической болезнью, и они будут собирать волю в кулак каждый раз при виде того, как хозяйка дома открывает рот.

Начнем с того, что Моника Стэнтон не имела никаких предубеждений в отношении такого развлекательного жанра, как детективный роман. Ей было от него ни жарко ни холодно. Сама она прочла парочку подобных произведений, и они показались ей несколько притянутыми за уши и глуповатыми, хоть и, безусловно, приемлемыми для поклонников данной литературы.

Однако к тому моменту, когда ее тетка наконец выбилась из сил, Моника пребывала в таком взвинченном состоянии, что прокляла тот день, когда родился сэр Артур Конан Дойль. Она испытывала неописуемую, нерациональную ярость. Что касается мистера Уильяма Картрайта – чье имя мисс Флосси Стэнтон с изуверской непосредственностью умудрялась вклинивать в беседу на любую тему – от пудинга из тапиоки до Адольфа Гитлера, – у Моники появилось желание отравить мистера Картрайта кураре и станцевать на его могиле.

Пребывая в смятении от всей этой суматохи вокруг «Желания», Моника все же сохраняла внешнюю непреклонность, хотя в душе она трепетала от страха. Сомнения одолевали ее задолго до того, как разразилась буря. Первое угрызение совести она испытала, когда изначальная волна литературного вдохновения схлынула и Моника осознала, чтó она написала. Второе угрызение совести пришлось на тот момент, когда она ознакомилась с корректурой и ее покорежило. В дальнейшем угрызения совести преследовали ее постоянно.

Однако она была не столько обеспокоена, сколько озадачена и разгневана.

– Это несправедливо, – говорила она своему отражению в зеркале. – Это нечестно. Это неразумно.

Ей всегда хотелось писать, и теперь она доказала, что умеет писать. И что же случилось? Что произошло? Она сотворила восхитительную вещь, за которую ожидала получить хоть словечко похвалы, а вместо этого с ней обходились как с осужденной преступницей. Она вновь испытала ту нерациональную детскую растерянность, когда ты делаешь что-то из лучших побуждений, а в ответ получаешь лишь гнев со стороны взрослых.

– А я говорила ее отцу, – произносила мисс Стэнтон тоном оскорбленной добродетели, – если бы Моника написала достойный детектив!

В конце-то концов, из-за чего весь этот переполох? Вот что Моника искренне желала понять. Перечитывая «Желание», напечатанное на холодных на ощупь и даже наводящих страх страницах, она сознавала, что отдельные отрывки могут показаться чересчур откровенными. И что с того? Что в них такого шокирующего? Все это в порядке вещей – естественно и присуще людям, разве нет?

– А я говорила ее отцу, – доверительно вещала мисс Стэнтон, склоняя голову к уху собеседника, – если бы только Моника написала достойный детектив!