Книга Повесть о старых женщинах, страница 197 – Арнольд Беннет

Но даже когда от трехсот тысяч франков осталось двадцать тысяч, Джеральд по-прежнему твердо верил, что в данном случае действие законов природы будет каким-то образом приостановлено. Он уже был наслышан о богачах, которые кончили попрошайками и дворниками, но считал, что ему такая беда не грозит на том простом основании, что он — это он. Впрочем, Джеральд намеревался подкрепить эту аксиому заработками. Когда же заработать не удалось, он продолжал поддерживать ту же аксиому, занимая в долг, но тут выяснилось, что его дядюшка раз и навсегда поставил на нем крест. Джеральд спасал бы свою аксиому даже воровством, но на жульничество у него не хватало ни решимости, ни умения. Ему недоставало ловкости даже для шулерства.

Раньше Джеральд мыслил тысячами. Теперь ему приходилось ежедневно, ежечасно мыслить сотнями и десятками. Он выбрасывал двести франков на железнодорожные билеты, чтобы переехать в деревню и повести там экономную жизнь, а вскоре — еще двести, чтобы вернуться в Париж и повести экономную жизнь там. А чтобы отпраздновать переезд в Париж и грядущую эру строжайшей экономии и серьезных поисков средств к существованию, Джеральд раскошеливался еще на сотню, дабы отобедать в «Мэзон Доре»^{67} и абонировать два кресла в первом ярусе театра «Жимназ»^{68}. Короче говоря, в этом положении Джеральд, обманывая сам себя, совершал поступки и принимал решения, как последний болван, убежденный в том, что его жизненные проблемы и его мудрость не имеют себе равных.

Однажды днем в мае 1870 года Джеральд нервно шагал взад-вперед по треугольной комнате в небольшой гостинице на углу рю Фонтен и рю Лаваль^{69} (ныне — рю Виктор Массе), в полуминуте ходу от бульвара Клиши. Дело дошло и до этого — «grand boulevard»^[32]пришлось сменить на «boulevard exterieur»^[33]. Софья сидела на стуле у мутного окна, лениво и с отвращением глядя вниз на омнибус Клиши — Одеон, из которого в это время выпрягали добавочную лошадь на углу рю Шапталь. С улицы слышался оглушающий грохот повозок и быстро несущихся экипажей. Окрестностям было далеко до идеала. Слишком много народу толпилось на этих узеньких крутых улочках — казалось, каждое окно в соседних многоэтажных домах до отказа набито людьми. Джеральд, лелея свою гордыню, говорил, что это, в конце концов, и есть настоящий Париж и что сколько ни плати, а кухня здесь ничуть не хуже, чем где-то еще. Редко случалось, чтобы, поев в маленьком кафе внизу, он не пришел в восхищение от кухни. Послушать Джеральда — он не посчитался с расходами и выбрал эту гостиницу за ее необыкновенные достоинства. И действительно, его манеры завсегдатая придавали Джеральду вид знатока Парижа, который не будет торчать с вульгарными туристами в курятниках квартала Мадлен^{70}. Одет он был довольно изысканно: добротная одежда, даже много испытавшая, способна пережить растаявшее состояние, как римские триумфальные ворота пережили роскошь погибшей империи. Только воротнички, большая треугольная манишка и манжеты, на которых остались несмываемые следы небрежной стирки, несли на себе печать нависшего бедствия.

Джеральд украдкой покосился на Софью. Она тоже была одета по-прежнему изящно: платье из черного фая, кашемировая шаль и маленькая черная шляпка с приспущенной вуалью не выдавали нищеты. Софья выглядела как женщина, которая удовлетворяется скромным, но хорошим гардеробом и, с помощью природы, малым добивается многого. Добротная черная ткань не знает сноса: она не выдаст ни тайных переделок, ни штопки и к тому же не прозрачна.