Онлайн книга «Повелитель света»
|
Как уж тут было не поверить, что граф Сириль, явившийся из загробного мира, вышел на тропу мести, прихватив с собой егермейстера, посла и канониссу! Все взгляды в который уже раз обратились на мрачный замок, откуда вырвались умершие. В большинстве своем то были взгляды как никогда пристальные и суровые: многие ожидали виде́ний Иосафатовой долины…[120] Но замок был неподвижен; лишь кто-то спокойно закрывал в нем окно караульни. Шум в горах Посвящается Э. Фийяру Лишь на второй день Флоран Макс действительно услышал этот шум – услышал и прислушался к нему. Накануне утром, проходя мимо, он уловил его, но оставил без внимания; гул этот смешивался для него с журчанием воды и бесчисленными шорохами горы. Вечером, на обратном пути, он смутно вспомнил о нем; его уши уловили этот шум… Он чем-то походил на тот, что производит рой мух или же подземный ручей. На этот раз он остановился. Флоран Макс покинул свой горный домик еще до зари. С коробкой красок, которую он носил на цепочке на груди, и складным мольбертом под мышкой, он поднимался по высокогорным тропинкам к знакомому месту, чтобы завершить начатое. Пейзажист шел медленно. Уже начало светать. В незаметном крещендо утренних лучей снова проявлялось все великолепие окрестностей. Сутулый и усталый, Флоран Макс смотрел себе под ноги, стараясь ставить башмаки между камнями. Он шагал вперед без радости, из необходимости, по привычке. Искусство? Красота? Природа? Вздор!.. Ему было сорок пять; вот что его удручало. «Старик! – думал он. – Старик!» Он стал таким как-то вдруг, разом. Красивая девушка в ответ на комплимент бросила ему этот возраст во взгляде, которым она окинула его с головы до ног. И тут же, словно взгляд этот был пагубным, он ощутил себя седым и морщинистым, заплывшим жиром и закоснелым – словом, таким, каким и был на самом деле. Он, он – и старик? Но он еще ничего не сделал, никого не успел полюбить, ни в чем не преуспел! В ужасе от этого недавнего открытия, он незаметно рассматривал различные его стороны. Колени утратили прежнюю гибкость; он чувствовал тяжесть в пояснице – особенно слева – и прекрасно сознавал, что с утра его лицо, как говорится, «нуждается в хорошей глажке». «Ну вот, – думал он. – Добиться чего-то в жизни: дудки! Любовь: дудки!.. А все из-за этой войны. Говорят, она длилась пять лет? Ну да, как же! Да это все равно что одна ночь Рипа[121]. Ночь длиною в столетие. На войну мы уходили еще молодыми, но каждый день там стоил четырех, так что возвращались оттуда уже стариками. Старик!» Переполняемый негодованием, он остановился и уставился в одну точку перед собой. Стояло утро, осыпанное светлым золотом; в самом разгаре была весна. Primavera, gioventù…[122] Громогласно поднималось солнце. Далеко внизу розовые горы, затянутые утренней дымкой, становились бархатистыми и нежными, словно девичьи щеки. «Теперь уже я живу в дисгармонии со всем этим. Но как же так вышло?.. Чем я успел насладиться?.. Неужели это и есть жизнь? Две ее половинки: одна, состоящая из планов, другая – из сожалений? И смысл ее в том, чтобы пройти, почти без переходного периода, от одного стыда – что ты мал, до другого – что ты уже стар?.. Будь я хотя бы известен! Слава заменяет многое. Известный человек не имеет возраста. Но…» |