Книга Доктор Лерн, полубог, страница 47 – Морис Ренар

Посредине двора было отгорожено решеткой четырехугольное пространство: это была псарня. Перед своими будками собаки прогуливались с покорным видом, вдоль и поперек, как эти философы умеют это делать: тут были ужасные разночинцы пуделя, трубачи браконьеров, любимые собаки швейцаров, собачьи выродки и помеси ищеек, словом, свора собачонок, ни к чему больше не годных, как к верности. Итак, они мирно прогуливались и окончательно придавали этому двору вид внутреннего двора ветеринарного госпиталя.

Тут обстоятельства принимают мрачный оттенок.

Действительно, редкое из всех этих животных производило впечатление здорового. Большая часть имела повязки, кто на спине, кто вокруг шеи против затылка, а главным образом на голове. И сквозь решетки темниц не видно было ни одного, у которого не было бы сделано из полотна шапки, чепчика или тюрбана. Процессия грустных собак, в шутовских белых колпаках, напоминавших туарегов или монахинь, с дощечкой, привязанной к шее, представляла собой какой-то похоронный маскарад. Тем более, что все эти несчастные собаки были награждены каким-нибудь увечьем.

Одна кивала мордочкой на каждом шагу; другая хромала; третья трясла головой, как при старческом маразме; одна неизвестно почему спотыкавшаяся дворняжка жалобно стонала и вдруг продолжительно завывала, точно перед покойником, как говорят люди…

Нелли там не было.

В темном углу я заметил темный безмолвный птичник, в котором никто не летал. Насколько я мог разглядеть, птицы принадлежали к самым ординарным породам и, главным образом, там кишели воробьи. Тем не менее, большая часть принадлежала к разновидности с белыми головами; слабость моих орнитологических познаний мешала мне определить их породу на таком расстоянии.

Запах фенола был слышен даже там, где я находился.

Ах, великолепные помещичьи дворы, на которых пахнет теплым навозом, слышно воркование голубей на покрытых мхом черепичных крышах, кукареку важных петухов, тявканье собаки, привязанной цепью к своей будке, видны эскадроны гусей, которые мчатся, распустив крылья, сами не зная куда, — о вас я думал, глядя на эту больницу… Действительно — печальный двор, внушающий отвращение своей дисциплиной и своими больными, с привязанными к ним этикетками, как у растений в оранжерее.

Вдруг поднялась возня и шум: собаки забились в свои будки, а птицы спрятались под каменный желоб. Прекратилось всякое движение; казалось, что в птичнике и клетках находятся чучела набитых соломою животных и птиц. Из левого флигеля вышел Карл — немец с императорскими усами.

Он открыл одну из клеток, протянул руку к свернувшемуся в глубине ее клубку шерсти и вытащил обезьяну. Шимпанзе отчаянно отбивался и защищался, но помощник усмирил его, потащил за собой и исчез в ту же дверь, из которой вышел.

На дворе протяжно завыла дворняжка.

Тогда поднялась суматоха в зале с аппаратами, и я увидел, что в нее вошли три дядиных помощника. Связанную обезьяну положили на узкий стол и крепко-накрепко привязали к нему, после чего Вильгельм сунул ей что-то под нос. Карл сделал ей укол в бок шприцем для морфия. После этого приблизился высокий старик — Иоанн. Он укрепил на носу свои золотые очки, взял операционный нож и нагнулся над пациентом. Я не могу объяснить быстроты операции, но в один момент лицо обезьяны обратилось в бесформенную красную массу.