Книга Доктор Лерн, полубог, страница 72 – Морис Ренар

Снова укол в плечо, почти безболезненный. Я хотел сказать снова, что не сплю, но усилия были тщетны; мои слова звучали глухо, точно потопленные на дне океана; звуки моих слов уже умерли, только я один еще различал их.

Я услышал, как зазвенели кольца занавеси.

И, ничуть не страдая, находясь на пороге поддельной Нирваны, вот что я ощутил:

Лерн делает глубокий надрез от правого виска до левого, нечто вроде незаконченного скальпа, и откидывает весь отрезанный кусок кожи на лицо, так что шарниром служит кожа лба. Если смотреть на меня спереди, у меня голова должна казаться такой же окровавленной и неопределенной, как голова той несчастной обезьяны, которую оперировал Иоанн…

— На помощь… Я не сплю.

Но серебристые колокольчики заглушают в моем сознании мой собственный голос. Прежде всего, мой-то голос где-то на дне морском, а, кроме того, колокольчики теперь звенят страшно громко, точно жужжат громадные шмели… И я чувствую, что теперь я погружаюсь в море эфира…

Живу я еще, или же умер?.. Не знаю… Я чувствую… что я мертвец, который сознает, что он умер… даже больше… Неизвестность…

Когда я открыл глаза, царствовала полная тьма, не слышалось ни одного звука, в воздухе не носилось больше никаких запахов. Я хотел сказать: «Не начинайте, я еще бодрствую». Но не мог сказать ни одного слова; ночной бред продолжался: мне показалось, что рев приблизился настолько, что я его слышал в самом себе… Не чувствуя себя в состоянии успокоить свои взбудораженные нервы, я лежал неподвижно и безмолвно.

И в моей душе росла уверенность, что таинственная вещь уже свершилась.

Мало-помалу потемки стали рассеиваться. Вместе с излечением от слепоты и остальные чувства стали пробуждаться: звуки и запахи все увеличивались в числе и приближались веселой толпой. Блаженство! Ах, если бы остаться в таком состоянии навсегда!

Но эта агония шиворот-навыворот шла своим путем вперед, независимо от моей воли, и я снова вернулся в жизнь.

Но предметы, которые я теперь различал, были странной формы, не рельефными, и окрашены в странный цвет. Я видел широкое пространство, более широкое, чем раньше: я вспомнил о действии некоторых обезболивающих препаратов на расширение зрачка; по-видимому, этим были вызваны и объяснялись все странности моего теперешнего зрения.

Тем не менее, я без особенного труда констатировал факт, что меня сняли со стола и положили на пол в соседнем помещении; и, вопреки своим глазам, которые функционировали теперь, как изменяющие форму предметов линзы, мне все же удалось разобраться в своем положении.

Занавес был отдернут. Лерн и все его помощники окружали операционный стол и делали там что-то, чего я не мог рассмотреть из-за их спин — должно быть, приводили в порядок инструменты. Сквозь настежь раскрытые двери виден был парк и не дальше двадцати метров от меня — кусочек пастбища, с которого на нас глядели жующие и мычащие коровы.

Только я должен был бы вообразить себе, что меня перенесли в самую революционную из всех импрессионистских картин. Голубой цвет неба, нисколько не теряя своей прозрачности, превратился в восхитительный оранжевый; трава и деревья казались мне не зелеными, а красными; золотистая ромашка пастбища украшала фиолетовыми звездочками пунцовую траву. Все изменило свой цвет, впрочем, за исключением предметов черного и белого цвета. Черные брюки и белые блузы четырех сообщников не изменились в цвете. Но блузы были забрызганы пятнами… зеленого цвета, на полу были лужи того же зеленого цвета; какая же это могла быть жидкость, кроме крови? И что удивительного в том, что она казалась мне зеленой, раз зелень полей производила на меня впечатление красного цвета?.. Эта жидкость испускала сильный аромат, от которого я сбежал бы, куда глаза глядят, если бы мог пошевелиться. Тем не менее, это не был тот запах, который я привык считать присущим крови… я еще никогда не вдыхал его… так же, как и остальных ароматов этой комнаты… точно так же, как мои уши никогда не воспринимали таких звуков…