Книга Кровь и черника, страница 37 – Алексей Кротов

– Присаживайтесь, Пелагея, э-э-э… – попытался взять ситуацию в руки следователь и для пущей важности зачем-то вцепился рукой в бороду.

– Егоровна, – милостиво подсказала Цепкина и удивленно прокомментировала: – Спасибо, конечно, но я уже и так сижу.

– Вы пришли весьма кстати, – принялся вымученно выдавливать из себя улыбку, как зубную пасту из тюбика, Макушкин. – Желание помочь, – продолжал он, воодушевляясь, набирающим силу голосом, – очень похвально и крайне приветствуется мною как представителем закона и государства.

Ленка, слушавшая эту неожиданную речь следователя, только дивилась.

– Спасибо вам за чуткость, – не сразу подобрала нужные слова слегка растрогавшаяся Коробочка. – Я как раз и пришла отвечать на ваши вопросы. Лена, подскажи, как зовут товарища следователя.

– Еремей Галактионович.

– Ну да, да, память уже не та. Вы у нас тут были в позапрошлом, кажется, годе.

– Так ведь уж три года прошло, – похвасталась памятью Ленка.

– Три, так три, – легко согласилась Цепкина. – Спрашивайте, Еремей Галактионович. Покойницу я хорошо знала и даже разговаривала с ней в день ее убийства.

– Скажите, а паспорта у вас случайно нет с собой?

– Вот не захватила, – развела руками Коробочка. – Да я уж потом принесу.

– Это формальность обязательна, – внушительно сказал Макушкин. – И вот еще – распишитесь, пожалуйста, об ответственности за дачу ложных показаний, это еще одна формальность такая, – добавил он, придав на всякий случай своему голосу извиняющийся оттенок.

– Удивительная у вас формальность, – раздумчиво проговорила Цепкина, вчитываясь в предложенный ей на подпись лист. – Ну что с вами поделать?

И она оставила свой автограф.

Внимательно слушавшим ее следователю и сержанту Баринову Пелагея Егоровна рассказала следующее: Часов в десять утра она встретилась на подходе к лесу с Ольгой Саврасовой и ее знакомой музейной работницей.

– А еще кто-то с вами был? – уточнил Макушкин.

– Да почитайте что никого, – махнула рукой Коробочка. – Только дочь да зять, толку от них… никакого, ни собрать, ни донести.

– Сочувствую тебе, Пелагея, – хихикнула из своего угла Ленка.

– Что-то относящееся, по вашему мнению, к убийству было тогда сказано? – поспешил с новым вопросом следователь, чтобы не дать развернуться диалогу опрашиваемой с Ленкой.

– Да похоже, нет. Пустые какие-то были всё разговоры, – подумав, ответила свидетельница.

– Незнакомых людей вы в тот день в лесу не встречали?

– Была какая-то женщина незнакомая. Я ее сразу заприметила, всё ходила, места высматривала.

– Худощавая в темно-синем плаще? – встрепенулся Макушкин.

– Она самая, вы ее знаете?

– Увы нет, Пелагея Егоровна, но очень хотелось бы познакомиться.

– А мне как хотелось бы, Еремей Галактионович! Уж она бы мне объяснила, как по чужим местам шастать!

Больше никого чужого Цепкина, по ее словам, не заметила. И ничего, что могло бы иметь отношение к убийству, ей неизвестно. Что касается ее мнения о характере покойной Саврасовой, то та была относительно неплоха, не чета многим местным, во всяком случае с ней можно было иметь дело. На вопрос, который следователь все же решил задать по формально-протокольным соображениям, – подозревает ли она кого-нибудь, – почтенная труженица ответила, что всех и каждого, и никого конкретно. Впрочем, подумав, она добавила, что, конечно, родственники Синицких Цельские – змеи еще те, особенно Колька, а уж о жене Синицкого и говорить нечего.