Книга Давай поговорим!, страница 142 – Михаил Попов

После того как Платон, мерзко шаркая своими шлепанцами по полу — походка у него уже совершенно старческая, — потащился к себе, чтобы в одиночестве готовиться к неприятному собеседованию с представителями следствия, Варвара встала и, не говоря ни слова, не поинтересовавшись, не нужно ли мне чего-нибудь, ушла из дому.

Мои отношения с родной тетушкой за последние двадцать лет переживали различные периоды, но, по-моему, никогда не доходили до состояния родственных. До сих пор не понимаю, что ее заставило тогда взвалить на себя крест в виде парализованного полиомиелитом племянника, но точно могу сказать, что она потом частенько раскаивалась в своем благородстве. Моя мать никогда с ней (сводной сестрой) не была даже хорошо знакома, а сам я, до поселения в этой комнате, Варвару ни разу и не видал. Когда-то мне было ее даже жаль, но потом я постепенно понял, что ее бодрая деловитость в обращении с моей немощью — это всего лишь маска, прикрывающая безразличное отвращение, если так можно выразиться. Я рано понял, что соваться в эту область и вытаскивать что-нибудь для обсуждения ради выяснения отношений не стоит: это не в моих интересах. С годами у нас в комнате установился нейтралитет и был незримо подписан пакт о невмешательстве во внутренние дела друг друга. Но свои обязанности она неуклонно исполняла и в те периоды, когда особенно остро переживала мое присутствие. То, что она мне сейчас не предложила судно, являлось недружественным актом. Причем беспричинным.

Мариночка, услышав, как хлопнула за Варварой дверь, мгновенно залетела ко мне. В ней теперь уже ничего не было от заспанной, растрепанной после вчерашнего загула лимитчицы. Теперь это была лимитчица, аккуратно причесанная, чуть-чуть вульгарно одетая и подкрашенная. Туфли в странном металлическом оснащении сложно звенели, сетчатый рисунок колготок стремительно затягивал взгляд под юбку. Странное женское убеждение, что чем лучше она будет выглядеть в зеркале, тем лучше она будет выглядеть и в глазах следствия. Разгорячена, уже все обдумала, ни до чего не додумалась, нестерпимо хочет посоветоваться.

— Илюша, как ты думаешь, кто его убил?

— А откуда ты знаешь, что его убили? — спросил я быстро, при этом всем своим тоном намекая, что она проговорилась.

Это была, конечно, шутка, но в одной квартире с трупом и деловитым хладнокровным следствием, решительно взявшимся за дело, любая мелочь вырастала до угрожающих размеров. Глаза у Мариночки расширились, она где-то там внутри взвесила эту ситуацию, ни к какому выводу относительно опасности или неопасности для себя не пришла, но пообещала себе быть поосмотрительней впредь. Я попросил ее проследить за тем, чтобы детективы зашли и ко мне, когда переговорят со всеми остальными.

— Конечно, конечно.

— А что делает Равиль?

— Закрылся у себя и не выходит. Все знает и не выходит. Платон Сергеич мне сказал, что он все знает.

Мариночку такое поведение Равиля радовало, оно навлекало на него подозрение и, стало быть, облегчало в каком-то смысле ее собственное положение. Как будто подозрение — это одеяло, которое можно перетянуть. Но эта радость Мариночки была не только эфемерной, но и кратковременной. Расставшиеся наконец с трупом следователи в первую очередь пожелали поговорить именно с ней. Дурной, может быть, знак. Так, по крайней мере, должна была подумать Мариночка.