Книга Здесь и сейчас, страница 113 – Татьяна Василевская

– Он настраивается, наверное… – чуть слышно прошептала она. Нестор расплылся в улыбке.

– Димон, наверное, тоже так настраивается, может, воображает себя пианистом? – заржал он.

– Нестор, я тебя прошу!

– Все, – кивнул он, приложив палец к губам, продолжая нахально улыбаться.

Автор сюиты №8 взмахнул своими здоровенными ручищами, с пальцами и впрямь напоминающими, даже не сосиски, а скорее сардельки, и с силой опустил их на клавиши. Было впечатление, что на самом деле на клавиши рояля рухнуло сразу все тело пианиста. Раздался страшный грохот, блямканье и даже звуки издаваемые, очевидно, теми, частями инструмента, которые не предназначались непосредственно для игры. Белоснежный корпус явно не выдерживал такого напора. Настя вздрогнула, а Нестор развернулся к ней, и уже не понижая голоса, потому, что в этом не было необходимости, спросил:

– Интересно, а у рояля ноги подломиться могут? Его ведь, наверное, придавит, на хрен, если рояль рухнет.

– Надеюсь, любознательный мой, ты не ждешь, что его придавит «на хрен», чтобы побыстрее пойти в ресторан? – процедила Настя, уже проклиная тот момент, когда сама согласилась прийти послушать «дарование».

Спустя десять минут все такой же какофонии Насте уже стало казаться, что она попала в ад. Голова разрывалась от страшных, совершенно разрозненных, и при этом очень громких, раздражающих, дергающих нервы, звуков, извлекаемых Аркадием Леонардовичем Пироговым из несчастного инструмента. Настя осторожно огляделась по сторонам. Слушатели сидели с застывшими лицами, и она заподозрила, что вовсе не от восторга и умиления. Она взглянула на Фаину. Та, то и дело прикладывала платочек к глазам, другой рукой «отмахивая», очевидно ей, единственной из всех присутствующих, слышный ритм чудовищной игры. Ее братец, дядя пианиста, как ни в чем не бывало, преспокойно спал, закинув назад голову и приоткрыв рот. Судя по неудобной позе он, наверняка еще и храпел, но расслышать его храп все равно было невозможно. Настя позавидовала удивительной способности «абстрагироваться от окружающей обстановки». Хотя он пережил уже семь сюит, возможно, это вынужденно выработанный его организмом своеобразный способ самосохранения – временно впадать в анабиоз.

Пианист вновь и вновь высоко поднимал руки и обрушивал их на клавиши, с каждым ударом, казалось, все яростнее и яростнее. Настя уже сама почти мечтала, чтобы ножки у рояля подломились. «Боже!» – мысленно простонала она.

На двенадцатой минуте исполнения последнего произведения Аркадия Пирогова, Нестор поднялся с места и, взяв Настю за руку, стал пробираться, через сидящих слушателей к выходу. В их сторону начали устремляться взгляды присутствующих. В этих взглядах читалось удивление и, как показалось Насте, плохо скрываемая зависть. Исполнитель, продолжавший терзать рояль и слух присутствующих, в какой-то момент тоже заметил движение в зрительской части зала. Он замер и повернув здоровенную голову, в сторону зрителей, впился колючим, злобным взглядом в наглую парочку, посмевшую помешать его исполнению.

– Играйте, играйте, – великодушно махнул рукой Нестор пианисту. – Умопомрачительная вещь! Был бы жив Чайковский, повесился бы от зависти.

Настя заметила, что Фаина замерла с недонесенным до глаз платочком. На ее лице было написано страдание, крайняя степень удивления и… разочарование. Она так обманулась, приняв этих двоих за тонко чувствующих, возвышенных натур, способных ценить прекрасное! В этот момент, очнувшийся ото сна дядя пианиста, вероятно, решив, что наступившая тишина означает окончание концерта, радостно и энергично зааплодировал.