Онлайн книга «Зов призрачных сердец»
|
Она потянула шкаф на себя, и тот легко поддался, открывая проход внутрь. Внизу, под винтовой лестницей, был свет. – Батюшка, вы тут? – позвала Елена, но никто не откликнулся. «Наверное, папенька забыл погасить свечу прежде, чем поднялся наверх», – подумала Елена. Она вспомнила, что князь весь день казался несколько рассеянным и не обращал внимания ни на шалости Павлуши с Наташенькой, ни на бесконечную болтовню Анны Кирилловны о грядущей свадьбе. Елена приподняла длинную юбку и, осторожно ступая, спустилась по лестнице. На отцовском столе горело три свечи в подсвечнике, а рядом лежала тетрадь, обвитая кожаным шнурком. Что это такое может быть? Не сдержав любопытства, Елена ловко развязала узел, развернула старую, пожелтевшую от времени тетрадку, и начала читать: «Года от Рождества Христова 1765, месяца июля, 12 дня. Пишу сие не для чужих очей, но для своей души, коей муками терзаюсь. Быть может, оправдание свое в сем найду пред Всевышним, ибо праведен Господь, а я – грешный человек. Сие писание есть исповедь моя, что кровью написана на сердце моем и столь же горька, как желчь. Бысть у меня жена, Мария Александровна, девица благородная, красотою и умом одаренная. Днесь же вспоминаю ее не с любовию, но с горечью великою. Имя ее пишу с трепетом, ибо предала она меня, мужа своего законного, и честь рода нашего попрала. Любовник ее, поручик лейб-гвардии Иван Петров, был молодец видный, но душою черствый и вероломный. Замыслили они измену во время моего отсутствия. Тайными ходами да потайными дверями встречались они, пока служанка верная не донесла мне об их беззаконии. Уличил я обоих в грехе смертном, собрав свидетелей достойных: ключницу, дворецкого да камердинера. Никто из них не смел лгать пред лицем моим. Приведены были они в залу, где я сидел на кресле своем, как судия строгий. Мария, жена моя, рыдала, волосы свои золотые рвала и клялась невиновностию, но правда, сколь позорна она ни была, была явлена. А Иван, наглец тот, дерзнул даже оправдываться, говоря, что любовь их чиста и непорочна. Какое кощунство! Суд мой был скор. Не мог я доверить сие дело властям светским, ибо позор рода нашего стал бы известен всему свету. Решился я на самосуд, ибо правда моя была выше закона человеческого. Как предок мой, князь Левон, вершил свой суд над прелюбодеями, так и я вершил свой. Запер я их в подземелье, где стены толсты и голоса не слышны. Три дня держал я их там, без пищи и воды, дабы осознали они мерзость дел своих. На четвертый день приказал я вывести их на площадь перед усадьбой, дабы все слуги видели кару Божию. Привязали мы их к столбам, лицами друг к другу, дабы видели последние минуты свои. Палач мой верный, что прежде в полках служил, сек их розгами до тех пор, пока кровь их не окрасила землю. Крики их были страшны, но я не дрогнул, ибо прав был. Что далее случилося, не пишу, ибо рука моя дрожит… Днесь же, спустя годы гложет меня сомнение. Был ли я прав? Или преступил закон Божий, взяв на себя роль судии? Но не могу простить им позора, который нанесли они роду моему. О дочери моей, Елене, не упоминаю, ибо не хочу, чтобы узнала она истину сию. Пусть лучше считает мать свою усопшей, чем познает позор ее. Однако Елена от гнилой ветви материнской пошла. Видно, на роду так написано: нет у Хворостиных ни верных жен, ни покорных дщерей…» |