Книга Капитанская дочка. Дубровский, страница 17 – Александр Пушкин

Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались. Спокойствие царствовало вокруг нашей крепости. Но мир был прерван незапным^[31]междуусобием.

В откровении Петра есть некоторая пушкинская ирония над собственным героем: сам Александр Сергеевич, признавая достоинства Сумарокова в драматургии, все же к моменту написания «Капитанской дочки» с точки зрения стиля не признавал за поэтом оригинальности и художественной ценности. Значит и стихи Гринёва, якобы оцененные впоследствии Сумароковым, вряд ли можно отнести к выдающимся. То же подмечает и Швабрин, ссылаясь на другого поэта XVIII в. – Тредиаковского, поэтическая репутация которого во времена Пушкина тоже подвергалась серьезным нападкам.

Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков^[32], несколько лет после, очень их похвалял. Однажды удалось мне написать песенку, которой был я доволен. Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я понёс её к Швабрину, который один во всей крепости мог оценить произведения стихотворца. После маленького предисловия вынул я из кармана свою тетрадку и прочёл ему следующие стишки:

Как ты это находишь? – спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани, мне непременно следуемой. Но, к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.

– Почему так? – спросил я его, скрывая свою досаду.

–Потому,– отвечал он,– что такие стихи достойны учителя моего, Василья Кирилыча Тредьяковского^[35], и очень напоминают мне его любовные куплетцы.

Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, – сказал он, – сдержишь ли ты своё слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?»

– Не твоё дело, – отвечал я нахмурясь, – кто бы ни была эта Маша. Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.

– Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник! – продолжал Швабрин, час от часу более раздражая меня, – но послушай дружеского совета: коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками.

– Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.

– С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серёг.

Кровь моя закипела.

– А почему ты об ней такого мнения? – спросил я, с трудом удерживая своё негодование.

– А потому, – отвечал он с адскою усмешкою, – что знаю по опыту её нрав и обычай.

– Ты лжёшь, мерзавец! – вскричал я в бешенстве, – ты лжёшь самым бесстыдным образом.

Швабрин переменился в лице.