Книга Капитанская дочка. Дубровский, страница 4 – Александр Пушкин

Лучше всего разница мировоззрений дворянина и бунтовщиков видна в их реакции на калмыцкую сказку об орле и вороне. Пугачёв и его последователи считают, что они «напиваются кровью», не желая питаться мертвечиной, в то время как для Гринёва их разбой и насилие и есть мертвечина. Одинакового взгляда на притчу у людей, принадлежащих к разным сословиям, априори быть не может, но тем сильнее подчеркивается та пропасть и непонимание, которые существовали в России между властью и народом.

Конечно, исторические личности в романе – это не реальные люди, когда-то живущие и творящие историю. «Капитанская дочка» – это художественное переосмысление эпохи, на которую легла печать пушкинской современности. Именно поэтому так важны образы Петра и Маши. Они выходцы из разных социальных слоёв: Гринёв – потомственный дворянин, Маша – дочь бывшего солдата, выходца из крестьянской семьи. Они оба молоды, чисты, влюблены и искренни в своих помыслах. Первому благоволит народный царь, второй отдает дань уважения «природная» императрица. В этом завуалирована главная мысль Пушкина: если беречь честь смолоду, то судьба будет благоволить вне зависимости от происхождения, а значит, при всей разнице между дворянами и простым народом, все они – русские люди, и может быть, не такая уж и большая пропасть лежит между ними.

Татьяна Шипилова

Отец мой, Андрей Петрович Гринёв, в молодости своей служил при графе Минихе^[2]и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году. С тех пор жил он в своей симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сёстры умерли во младенчестве. Матушка была ещё мною брюхата, как уже я был записан в Семёновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если бы, паче всякого чаяния, матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук^[3]. В то время воспитывались мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному^[4]Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки^[5]. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В то время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. «Слава Богу, – ворчал он про себя, – кажется, дитя умыт, причёсан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!»

Бопре в отечестве своём был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour être outchitel^[6], не очень понимая значение этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, то есть (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причём учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать её винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочёл наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, – и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю.