Книга Художник из 50х, страница 151 – Сим Симович

Он прошёл к своему мольберту, который стоял у окна покрытый тканью. Давно не работал для души, всё только служебные задания да помощь в артели. А ведь когда-то живопись была его единственной радостью, единственным способом выразить то, что не передать словами.

Снял ткань, поставил чистый холст. Достал из коробки краски — те самые хорошие краски, что купил на первые большие деньги от Берии. Выдавил на палитру охру, умбру жжёную, кадмий жёлтый, белила. Осенние цвета, цвета увядающей, но не умирающей красоты.

Включил настольную лампу и начал делать первые мазки. Никаких набросков, никаких эскизов — пусть рука ведёт кисть туда, куда подсказывает сердце. Сначала появился дальний план — размытые контуры холмов, подёрнутых утренней дымкой. Мягкие, текучие линии, написанные почти прозрачными красками.

Потом средний план — роща берёз на пригорке. Белые стволы с чёрными полосками, кроны уже наполовину облетевшие, но ещё хранящие золото листвы. Каждое дерево рисовалось легко, будто само просилось на холст.

На переднем плане — лужайка с высокой травой, кое-где ещё зелёной, но местами уже побуревшей. И по этой траве — россыпь жёлтых и багряных листьев, упавших с невидимых деревьев. Каждый листочек Гоги прописывал отдельно, с любовью, чувствуя его форму, его неповторимую красоту.

Время остановилось. Не было больше ни Крида с его авиаторами, ни термоядерных реакторов, ни плазменного оружия. Была только кисть в руке, краски на палитре и рождающийся на холсте мир — мир бунинской прозы, мир русской осени, мир, где красота важнее любых государственных тайн.

Гоги писал и вспоминал детство, которого у него никогда не было, но которое жило в генетической памяти, в коллективном бессознательном русского народа. Усадьбы с липовыми аллеями, яблоневые сады с антоновскими яблоками, пруды, заросшие камышом, охоту с борзыми по первому снегу.

Всё это было до революции, до войн, до индустриализации. Мир, который канул в прошлое, но продолжал жить в книгах, в картинах, в сердцах тех, кто помнил о красоте. Мир, который Бунин сумел сохранить в своих рассказах, как засушенные цветы в старинной книге.

Кисть двигалась сама, без участия сознания. Появлялись новые детали — стог сена вдалеке, дым из трубы невидимой избы, стая журавлей в небе. Каждая деталь была не просто изображением, а эмоцией, воспоминанием, осколком утраченного рая.

Особенно долго он работал над небом. Оно должно было передать то особенное состояние русской осени, когда солнце уже не греет, но ещё светит, когда воздух прозрачен до звона, когда каждое дыхание пахнет увяданием и вечностью одновременно.

Сначала небо было серым, затянутым облаками. Но потом Гоги решил прорвать тучи лучами солнца — пусть они падают на берёзовую рощу, золотят листву, превращают обычный пейзаж в сказку. Так часто бывает в природе — вроде бы пасмурно, а вдруг солнце выглянет, и мир преображается.

Часы на стене тикали, но он их не слышал. Была только работа, только диалог с холстом, только попытка поймать и передать то неуловимое, что делает русскую природу русской. Не яркость южных красок, не экзотика тропиков — тихая, неброская красота средней полосы, которая открывается не сразу, а постепенно, как хорошая книга.

К полуночи основа была готова. Гоги отошёл от мольберта и посмотрел на работу критически. Что-то не хватало. Картина была красивой, но слишком безлюдной. Нужна была жизнь, человеческое присутствие.