Книга Художник из 50х, страница 2 – Сим Симович

Война. Кёнигсберг. Эти слова отзывались глухой болью где-то в глубине сознания, но память оставалась пустой. Гоги посмотрел на свои руки — чужие, но почему-то послушные. Взял кисть с палитры, провёл несколько мазков по холсту. Рука двигалась уверенно, словно сама знала, что делать.

— Вот и славно, — сказал Пётр Семёнович, увидев, что приятель взялся за кисть. — Значит, всё в порядке. А то я уж Николая Петровича звать собрался — он в медсанбате служил, в таких делах понимает.

Гоги кивнул, не отрываясь от холста. Краски ложились правильно, цвета смешивались так, как нужно. Будто он рисовал всю жизнь. Но ведь в той, прежней жизни он был никем — обычным инженером, от искусства далёким.

— Пётр Семёнович, — сказал он, не поднимая головы, — а что сегодня за день? Число какое?

— Двенадцатое марта. Понедельник.

Двенадцатое марта тысяча девятьсот пятидесятого года. Гоги повторил про себя эту дату несколько раз, но она по-прежнему казалась нереальной. Он жил в другом времени, в другом теле, с чужими воспоминаниями, которые никак не хотели возвращаться.

А за окном шла обычная московская жизнь — гудели грузовики, хлопали двери, кто-то напевал мелодию. И никто не знал, что мир перевернулся с ног на голову.

Гоги вышел на улицу через час после того, как ушёл Пётр Семёнович. Надо было разобраться, что к чему, а сидеть в четырёх стенах — только с ума сойти.

Мартовское солнце било в глаза. Двор оказался больше, чем виделось из окна — несколько деревянных бараков, между ними протоптанные дорожки, кое-где лужи от растаявшего снега. У колодца толпились женщины с вёдрами, их голоса сливались в один гул.

— А вон и наш художник! — окликнула его полная тётка в тёмном платке. — Гоша, ты живой-здоровый? А то Пётр Семёныч говорил, совсем плох был.

— Ничего, Марья Кузьминишна, — ответил он, удивляясь тому, как легко имя слетело с губ. Откуда он это знал?

— Слава богу. — Женщина перекрестилась. — А то без тебя скучно стало. Ты хоть краской балуешься, не как остальные — всё про работу да про начальство.

Гоги кивнул и поспешил дальше. На выходе из двора его остановил милиционер — молодой парень с честными глазами и новенькими погонами.

— Документы, — сказал он не очень уверенно.

Гоги машинально полез в карман и нащупал там потрёпанную красноармейскую книжку. Развернул — «Гогенцолер Георгий Валерьевич, 1922 года рождения». Фотография смотрела на него собственным лицом, только моложе.

— Демобилизованный, значит, — пробормотал милиционер, листая документ. — А работаете где?

— В артели, — сказал Гоги, сам не зная откуда взялся ответ. — «Красный художник» называется.

— Понятно. — Милиционер вернул документы. — Идите, товарищ Гогенцолер.

На улице было оживлённо. Мимо проезжали грузовики, автобусы странного вида — высокие, угловатые, совсем не похожие на те, что помнил Гоги. Люди шли по тротуарам неспешно, многие курили. Женщины в тёмных пальто и платках, мужчины в гимнастёрках, кирзачах, кепках. Лица усталые, но не безнадёжные.

У магазина собралась очередь. Гоги подошёл поближе, прислушался к разговорам.

— Говорят, хлеба завезли, — шептала одна женщина другой. — Белого, рижского.

— Ну, хлеба-то всегда есть. А вот масла бы…

— Масло по карточкам. У меня ещё талончик остался с прошлого месяца.

Карточки. Талончики. Гоги вспомнил что-то из учебников истории — послевоенная разруха, нормированное снабжение. Но одно дело читать, другое — видеть собственными глазами.