Онлайн книга «Хорошая примета»
|
– …ти Гамаюн. Птица веща-а-ая… Я замерла и прислушалась. – …воспой Гамаюн на белой заре-е, на крутой горе. Через море раздольное, через горы высокии-е… Руки покрылись мурашками. Поет! Еще один музыкант не на ту дорожку встал, и сдалась ему эта бухгалтерия – талант же! Воздух вокруг будто завибрировал, через слово я даже улавливала гусли, которых здесь по понятной причине быть не могло. Когда-то у меня была мысль идти в консерваторию, как Третьяк, но маме эта идея не понравилась. «Не бабское дело». Может, и не зря, ведь музыка нравилась мне не так сильно, как шитье. Да и заниматься ею надо все свободное время, Треня поначалу с балалайкой в руках даже спал. – Не слышу! – прикрикнул Илья. – То летела Гамаюн, птица вещая. Со восточной со сторонушки, бурю крыльями поднимая, – спохватилась я. За песни мне как-то не доплачивают! Раскомандовался. Привычка уже? – Как у реченьки быстрой Смородины, у бел-горюч камня Алатыря, во зеленом садочке на яблоне Гамаюн-птица присаживалась, – еще громче запел Илья Всемилович. Волосы на голове будто зашевелились. Песня отражалась от голых стен, сливалась с мимолетным туманом под потолком и разливалась по всему складу. Да по нему консерватория плачет – такой обволакивающий бас, что я бы на слух дала этому мужчине лет пятьдесят, но никак не плюс-минус тридцать. Я подпевала и даже не сразу заметила, что уже цепляю вешалки на стойки в такт. Даже самая простая песня несет в себе недюжинную силу, особенно когда исполняется с душой, а здесь и надрыв самый настоящий. Ночной, хриплый от усталости и давящего на мир перерождения. С песней сразу стало легче, ведь ночевать на складе в Карачун занятие малоприятное, не говоря уж о том, что я круто сглупила, когда начала с шелка и оставила тяжелые кокошники на десерт. – Ничего не скрою, что ведаю… Песня закончилась, но струны внутри продолжали звенеть и переливаться. Я знала немало песен, но все они были больше мужскими, а все, что предлагали исполнять женщинам, – было слишком уж частушечным и обязательно о суженом-ряженом. В голове тихо отзвенело, и уши будто заложило. Я огляделась. Свет горел по-прежнему ярко, возня на другом конце складского помещения не заканчивалась, а с песней все равно было как-то спокойнее. Давно же я не пела… Надо бы вспомнить – глядишь, и строчка стелиться будет. Я набрала в грудь побольше воздуха и тихо запела: – Качнет колыбель тихо дрема Ночница. Коснется лба нежной рукой, уставшее солнце все ниже садится, скрываясь за Росью-рекой. – И месяц уж по небу ходит высоко. Он млад нынче и златовлас, а зори его холодны и далеки… – Но чем-то похожи на нас. Кокошники закончились. Я села, спрятавшись за объемный стеллаж, и просто пела. Впервые за долгое время мне казалось, что некуда спешить, нечего желать и не о чем молить. Все вокруг просто текло, как эта колыбельная, тихо, трепетно и… бредово. Второй час ночи, я сижу в центре города на складе прачечной, мне подпевает какой-то экономист, а все равно кажется, что лучше и быть не может. Жизнь потихоньку складывается, теперь у меня даже Тиша есть, жаль только, так же расслабиться рядом с ним не получится. Тихомир всегда напряжен, собран, и речь его слишком далека от песни. Резкая, отрывистая – она волнует, будоражит, заставляет думать и взвешивать каждое слово ответа. Параллельно приходится контролировать внутренний мир, который он слишком хорошо чувствует. |