Книга Дело смерти, страница 16 – Карина Халле

Он замирает, длинные пальцы обхватывают дверную ручку. Потом кивает, облизывает губы, колеблется. Затем на миг закрывает глаза и поворачивается ко мне.

Он снова смотрит прямо, и теперь в его взгляде меньше напряжения. По-прежнему хранит в себе какую-то необъяснимую отстраненность, но суровость сменилась мягкостью. Морщинки в уголках глаз выдают его возраст — около сорока.

Он вытирает ладонь о пальто.

— Простите. Руки чистые, но пахнут соляркой. — Он пожимает мою руку крепко и твердо, его ладонь теплая, и от прикосновения будто разряд пробегает от его кожи к моей. Не так, чтобы ударить, но достаточно, чтобы вспыхнули нервные окончания и по спине разбежались искры. Он держит мою руку дольше, чем это уместно, и чем дольше держит, тем глубже становится его взгляд, пока я не ощущаю, как он начинает расплетать во мне что-то, чего я расплетать не хочу.

Он тяжело сглатывает, губы сжимаются в жёсткую линию, и он отворачивается, отпуская мою руку. Опять нервно шевелит пальцами у бедра.

— Уэс Кинкейд, — говорит он, прочищая горло.

— Мне звать вас профессор Кинкейд или доктор Кинкейд? — удаётся спросить мне.

— Как угодно, — отвечает он, голос становится ещё более хриплым. Он снова прочищает горло. — Вы предпочитаете Сидни или Сид?

— Как угодно, — повторяю я. — Думаю, буду звать вас просто Кинкейд.

Он мягко, искренне улыбается, будто я его позабавила. Глаза светлеют, лицо слишком красивое, черт его побери.

— Тогда буду звать вас Сидни, если не скажете иначе.

— Друзья зовут меня Сид, — говорю я с намёком. — Не знаю, будем ли мы друзьями.

Я понимаю, что флиртую, и не должна, совсем не должна, но он, похоже, не смущён.

— Поживём — увидим, — произносит он. — Только не опоздайте завтра на занятия. — Его лицо принимает суровое выражение, которое у него получается на удивление хорошо, но я понимаю, что это в шутку.

— Не опоздаю, — отвечаю я. Он кивает и исчезает в здании.

Я стою ещё мгновение перед закрытой дверью, ощущая странное отчуждение. Туман вокруг, кажется, начинает рассеиваться под солёным бризом, свет становится ярче. Я подношу руку к носу. Она и правда слегка пахнет соляркой, но еще чувствую табак. Наверное, он курит.

В любом случае, это не так уж противно. Я держу руку у лица, пока иду к главному корпусу. Этот запах навевает смутное воспоминание, что-то из детства, что-то тёплое. Моя бабушка годами выкуривала легкие «Мальборо», а отец всегда пах соляркой своих рыбацких лодок.

От этого воспоминания грудь сжимает боль. Горе странная штука. Оно живёт рядом с тобой — то тихо, то внезапно прорывается сквозь случайную мысль, воспоминание или запах, словно кулак пронзает сердце, заставляя пережить всё заново. Я часто думаю о горе как о бесконечном цикле, змее скорби, пожирающей собственный хвост.

Отец умер три года назад, и теперь я могу вспоминать его без слёз почти каждый день. Мы никогда не были особенно близки — он редко бывал дома, — но у нас всё же были хорошие отношения. Мы были как корабли, расходящиеся в ночи, и, учитывая его занятие, — в буквальном смысле. Иногда мне кажется, что моя склонность забывать что-то, если этого нет рядом, — та самая «проблема с постоянством объекта»¹³ — спасает меня от безумия и горя. Это один из немногих подарков, что даёт мне СДВГ. Второй — способность уходить в гиперфокус и одержимость тем, что я люблю, что и делает мои оценки отличными — но только по предметам, которые мне нравятся. (Поэтому тот курс по математическому анализу был сущим адом).