Книга Где распускается алоцвет, страница 35 – Софья Ролдугина

Альку это приободрило; как-то не верилось, что зловещий огненный змей, совратитель вдов и безутешных невест, станет возиться с чьим-то там пропылённым ноутбуком.

Когда стемнело, дядя Чернек вспомнил, чем покорил в своё время тётю Веленику, и сбегал за гитарой. Баб Яся, от морса, кажется, захмелевшая не хуже, чем от вина, после очередной песни пустила слезу – и тоже принялась петь, по-деревенски голосисто; от тембра, одновременно старушечьего и звонкого, гулкого, пробуждалось что-то внутри. Не то печаль по ушедшим временам, не то потерянность, бесприютность, как в безвременье… Алька боялась иррационально, что баб Яся затянет песню про змея и алоцвет, но обошлось.

А вот всё остальное не обошлось.

С праздника она улизнула чуть пораньше, сославшись на утомление. В спальне хотела сесть за работу, но почему-то достала неоконченную вышивку – красная нить по белой ткани, перекошенное цветущее дерево, кривые васильки…

Села и продолжила.

Старалась, как в детстве; исколола все пальцы; шептала заговоры, пока не пересохло горло – сохрани, защити, оборони, зла не пускай…

У мамы обережная вышивка выходила всегда красивой, ровной, аккуратной. Под песенки, с улыбкой – не тяжкий труд, а радость. Алька помнила маму, как солнышко, – тёплой, яркой.

Ничего удивительного, что мама ей и приснилась.

Конечно, во сне повторялось именно то, что не хотелось вспоминать. Дурацкая ссора – Альку пригласил на свидание коллега, она отказалась, потому что похож был на Светлова, а мама рассердилась. Рассердилась и крикнула, что так можно в девках до старости засидеться, в одиночестве, а она, мол, не вечная, не всегда будет дочку развлекать.

«Я, может, хочу пожить для себя, для своего счастья!»

Эту фразу Алька запомнила даже слишком хорошо, потому что сама ляпнула в ответ: «Ну и уходи, брось меня здесь!»

Мама выскочила из квартиры и хлопнула дверью.

…сон проматывал эти эпизоды снова и снова. Вот цокот каблуков по лестнице – лифт в тот день намертво встал; вот кряхтит двигатель, когда заводится машина, и воет, когда мама нажимает на газ, выезжая из двора. Вот Алька, сердясь, намывает оставшуюся от обеда посуду; руки мыльные, тарелки скользят, три подряд летят на пол, на кафель, а за ними и любимая чашка. Вот звонит телефон, и ответить получается не с первого раза…

Вот Альку приглашают на опознание, и на кафель летит уже телефон.

В первый момент она подумала тогда: я сглазила её, я виновата, я, я. И только потом ей рассказали, что маму, оказывается, преследовал какое-то время недовольный клиент, которому она отказалась приворожить «невесту». Следил, названивал… а на сей раз попытался остановить машину на полном ходу и подрезал.

Мамин автомобиль врезался в столб.

Дальше было опознание, следствие и похороны, но их Алька помнила уже плохо. Наверное, поэтому ничего из этого ей никогда не снилось… ну, почти никогда. А сегодня приснилось: пыльное лето, чёрный сарафан до колен, школьный ещё, но другого как-то и не нашлось.

В реальности Альку с кладбища увела бабушка.

…а во сне мама вдруг села в гробу – рыжая, белокожая и румяная, как живая – и поглядела грустно-грустно. И сказала потом:

– Отпусти меня уже, Алёночек. Живи хорошо, ладно? А я тебя люблю.

– Я тебя тоже! – крикнула Алька – и шагнула в гроб.

А свалилась с кровати.