Книга Плюс-один, страница 17 – Дженна Левин

Или, по крайней мере, так должно было быть.

Я всегда обладал удивительным предчувствием, даже когда был человеком. Последний раз, когда волосы на затылке у меня встали дыбом, как сейчас, произошло за секунды до того, как прародители Коллектива превратили меня и большинство других жителей моей деревни в вампиров, которыми мы в итоге стали, навсегда изменив мою жизнь.

Я включил свет на кухне и медленно обернулся, пытаясь охватить взглядом всё вокруг. Но несмотря на то, что все мои нейроны работали на полную, а каждый инстинкт кричал мне «Беги!», никого не было. И ничего не казалось нарушенным.

На месте был горшок, в котором я разогревал еду из банка крови North Shore, оставленный в раковине несколько часов назад. Мой глокеншпиль стоял на привычном месте на книжной полке — моя последняя ниточка, связывающая меня с человеком, которым я когда-то был.

И там была моя самая ценная вещь: картина маслом Эдварда Каллена в рамке, висевшая над раковиной, блестящая и великолепная, пока он задумчиво смотрел в никуда. (Мне было всё равно, что Фредерик думал о «Сумерках». Я чертовски обожал Эдварда Каллена. Уметь читать мысли? Эпично. И я снова думал о том, верила ли та берклийская дилетантка, что продала мне эту картину пятнадцать лет назад, когда говорила, что блёстки на ней — это магия.)

Я схватил зубчатый нож из блока и сжал его обеими руками. Покупка была откровенно пустяковой — мне не нужно было резать еду, — но я радовался, что он у меня есть, когда осторожно продвигался по коридору, включая свет по мере движения. Я попытался подключиться к той ярости, которая подталкивала меня к многим серьёзным ошибкам в первом столетии моей вампирской жизни, чтобы заглушить страх, но это было нелегко.

С тех ранних лет я сильно изменился.

Я любил думать о себе как о разумном существе, но, несмотря на телосложение, не был особенно сильным. Моей единственной надёжной защитой были клыки, но они явно не помогли бы против идиотов, которые меня преследовали. Они тоже были вампирами. Трёхконечный деревянный кол, конечно, пригодился бы, но я обычно не держал их дома по вполне очевидным причинам — не слишком любил рисковать собственной жизнью.

Лишь войдя в спальню и включив свет, я понял, что они сделали.

Моя кровь застыла в жилах ещё сильнее при виде трёхфутового картонного персонажа графа фон Счёта из «Улицы Сезам», стоявшего у изголовья моей кровати и выглядевшего так, словно он жил здесь постоянно. Он был фиолетовым, кукольным, с широко распахнутыми глазами и вечной улыбкой на лице. Он стоял с одной трёхпалой рукой, вытянутой вперёд, будто прервался на середине важного счёта, когда они захватили его изображение.

Насколько я знал, он мог и быть.

Я не видел «Улицу Сезам» с конца 1970-х. Граф фон Счёт всё ещё появлялся на экранах? Хотя мне было всё равно. Я знал достаточно о современном мире, чтобы узнать Маппета, когда вижу его, но, конечно, не следил за их карьерой.

Более важный вопрос был: что он здесь делает?

Я обыскал спальню в поисках чего-то, что могло бы это объяснить. Но всё, что я нашёл, чего не было здесь утром, — это картонный граф и моё собственное растущее чувство паники.

Когда я повернулся к шкафу, я увидел записку.

Её прикрепили к двери шкафа с помощью деревянной стрелы, прямо проткнувшей дверь. На ней было всего два слова, написанные большими красными печатными буквами, будто чернила были из крови: