Книга Записки ведуна. Утопленник Васька и другие истории, страница 27 – Елена Зикевская

Колданул я, лешака мигом по назначению впечатало — и пикнуть не успел, а Настя только ахнула и руками всплеснула: результат ей тоже виден.

— За что ты его? — спрашивает.

— За хамство и глупость, — отвечаю. — Я его предупреждал, и ты тоже. Его позвали дело делать, а он гадить начал. Вот пусть и сидит, где заслужил. Не понимает по-хорошему, пусть дерьмо огребает.

Пошли мы дальше, я иду, тропу нужную вижу ясно — путать некому больше, а встал на развилке: нехорошим потянуло да поманило. Тревожное, опасное. Кровью пахнет. И Настя моя встала рядом, хмурится. Переглянулись мы с ней.

— Пойдём, посмотрим, — говорю. — Не нравится мне там. Близко от лагеря слишком.

Кивнула она, и пошли мы. Недалеко оказалось, метров десять от тропки нашей. Ложбинка на взгорке, а в ней холмик могильный и сосна сухая, тонкая рядом, вместо креста.

— Он просит освободить, — Настенька ближе подошла.

А я стою, как волк ощерился, адреналин кипит — на восставшего смотрю. Роста метра два, руки длинные, когтистые, сам преотвратный, чисто в фильмах ужасов показывать. Всем упырям упырь. Кроме силы и жратвы ничего не признает. Дикий, одно слово.

Даже с местным кладбищенским не сравнить. Тот тоже сильный, а интеллигентный, воспитанный, опрятный, нас увидел — поздороваться вышел, узнать — не провинился ли в чём. А в чём его винить? Меру знает, больше дозволенного не ест, за порядком в посёлке и вокруг следит, чтобы нечисть волю не взяла. Все бы такими были — поговорить приятно.

А этот зверь почти.

— Проклятый он, — говорю. — И крепко проклят, за дело. Убийца он, по прихоти убивал и много убивал. Дети и женщины на счету его. Здесь укрыться хотел, да нашли и казнили его. На чистой земле оставили, думали, лежать будет, не дёрнется никуда. А он упырём стал. Жрёт, до кого дотянется. А чтобы дотянуться — жертвы подманивает.

— Он говорит, что раскаялся, — Настя ко мне обернулась, в глазах и сомнение, и просьба.

— Убить бы его по-хорошему, — отвечаю. — Калёным железом. Да сжечь тут всё, вычистить. Только у меня оружия подходящего нет. И костер устроить не дадут.

— Отпущу я его, — губу закусила, нахмурилась. — Не надо, чтобы он тут был.

Я плечами пожал: что упырю возле нашего лагеря не место — с этим согласен. А чтобы отпустить — ей по своему ведомству видней моего бывает, может, и впрямь заслужил.

— Отпускай, — говорю, — если нужным считаешь. Уйдёт, куда положено, и хорошо.

Кивнула она, упырь башкой закивал — уйду, мол, только отвяжите.

Стала Настя его отвязывать, я курю, стою — упырю дым не нравится, рычит тихо, недовольно, а не дёргается: три привязки оказалось. Да и не смеет на двоих: силы соизмеряет. Один я бы к нему без подготовки и не сунулся даже, это не своя мелочь кладбищенская — он тут сто лет с гаком отъедался, всю окрестную нечисть разогнал, хоть и привязан. Настю он ещё опасается, а во мне только жрачку видит — зенки голодом посверкивают да слюна капает. Того упыря, которого я по кладбищу дома гонял, сожрал бы и не поперхнулся.

— С одним условием отпускаем, — придержал я Настю жестом последнюю привязку снимать. — Уходишь, куда тебе положено. Иначе — пеняй на себя. Прибьём к чертям.

— Запомнил? — Настя брови строго свела.

Рыкнул утробно-согласно, сняла Настя последнюю привязку, и вроде как исчез он. Пошли мы обратно, а чую — тут, скотина. Обмануть пытается. На Настю посмотрел — тоже неспокойная.