Книга Я сделаю это сама, страница 39 – Салма Кальк

Я сидела и приходила в себя, а Марья тем временем складывала вещи обратно в сундук. Поднимала, встряхивала, аккуратно сворачивала, и укладывала. Эх, тут ведь не только водопровода нет, а и стиральной машинки тоже! Стирка руками, да? И воду греть? На посуду Пелагея греет, говорит Меланье, чтоб та не смела холодной мыть. А стирать как? Подумать страшно. Рубахи вот эти до пят – на руках? Простыни – на руках? Мыла нет, порошка нет, наматывай на валик – и вперёд? Колотить об камни, или как там оно работает? И так – всю жизнь, сколько тут её мне осталось?

На глаза снова навернулись слёзы, я проморгалась и продышалась. А Марья тем временем закончила паковать содержимое сундука.

- Готов, госпожа Женевьев. Всё на месте.

- Вот и славно, что на месте. И спасибо тебе – я б сама до завтра провозилась.

Она так на меня глянула, будто и не ждала, что я возьмусь сама. Женевьева была безрукая? Или просто тутошних, или, лучше сказать, тамошних знатных дам ничему полезному не учили?

Меня, конечно, учили. Но я не хочу. Ясно вам, кто тут есть и меня слышит – не хочу. И не буду.

Шмыгнула носом и уставилась в окно.

- Обедать идите, что ли, - позвала Пелагея.

Обед – это святое. Обедать нужно. И готовит Пелагея так, что пальчики оближешь. А что потом – поглядим.

15. Хоть горшком назови

Мы уже расселись за столом, все пятеро, когда стукнула и скрипнула калитка, и во двор кто-то вошёл.

- Доброго здоровьица хозяюшке, чадам её и домочадцам, - услышали мы звучный мужской голос. – Хлеб да соль, Пелагея-свет Порфирьевна!

- И ты будь здрав, Васильич, - степенно кивнула Пелагея. – Иди, иди за стол, Меланья, миску неси.

Гость выглядел… приметно.

Я, конечно, не сказать, чтобы вот прямо видела здесь много мужчин, но кое-кого видела. Отца Вольдемара и ещё разных – на службе, после которой полетела с деревянных мостков. И были они одеты просто, совсем не вычурно. Рубахи вышитые, подпоясанные, а поверх тех рубах ничего и нет по летнему, наверное, времени, а штаны – серые или коричневые, без причуд. И на ногах лапти, а кто и вовсе босой. И шапки бесформенные на головах, которые снимали перед тем, как войти в церковь.

Наш гость, которого Пелагея назвала Васильичем, от всех увиденных мною местных разительно отличался. Среднего роста, крепкий, мощный. Лет – как мне, или постарше. На голове он имел, не поверите, шляпу, которую снял, войдя в дом. Поверх рубахи – шерстяной, наверное, кафтан, как это называется-то вообще? Кафтан чёрный, обшлаги рукавов серые, а пуговицы так и блестят на солнце, такие круглые, как шарики. И накладные петли из тесьмы, чтоб те пуговицы застёгивать. На шею он привязал шарф ли, шейный платок – не знаю я, как это правильно назвать. А широкие штаны уходили в хорошие кожаные сапоги – повыше колен. На ремне имелась добротная кожаная сумка.

И над всем этим великолепием сверкали серые, как сегодняшнее озеро, глаза под кустистыми бровями, а губы терялись в буйных, по аккуратно подстриженных усах и бороде. Светлые кудри обрамляли пробивающуюся лысину.

- Приветствую наших уважаемых гостей, - поклонился он, вот прямо поклонился. – Фамилия моя Васильчиков, звать Демьяном, Васильевым сыном. Человек я торговый, дома бываю нечасто, летом так особенно. Но лето, оно ж такое, сегодня ещё есть, а завтра, глядишь, и кончилось, потому – нужно спешить. Даст бог – завтра подниму парус снова.