Книга Обольщение, страница 47 – Лера Виннер

Разве что хотелось засмеяться от того, насколько он оказался прав. Ни боли, ни угроз не потребовалось — всего несколько умелых движений, и я стала на всё согласна.

А ведь он мог бы заставить меня ещё и просить.

Вильгельм медленно, как будто боялся причинить мне боль, или ему было жаль со мной расставаться, убрал руку, и на ногах я всё же не устояла — съехала по стене вниз, садясь на дощатый пол.

Он же отвернулся. Опёрся рукой о деревянную подпорку, на которой держалась крыша трассы, и на несколько минут уткнулся лбом в сгиб собственного локтя. Хотел спрятать лицо или пытался справиться с собой.

Я бездумно и бессмысленно уставилась в пространство, слушала ветер и комкала без того смятый подол пальцами, пытаясь представить, как могу сказать ему, что…

А что, собственно, я хотела ему сказать?

Что хочу вернуться в выбранный им дом и просто продолжить? Без условностей, правил и памяти о возможных рисках.

Что такая близость со мной может обойтись ему слишком дорого?

Что это было совсем-совсем не так, как я представляла себе до сих пор?

Пока я пыталась начать мыслить связно, Вильгельм, наконец, отдышался и повернулся ко мне.

— Я приведу себя в порядок с дороги, а потом мы поужинаем, и ты всё мне расскажешь, — когда он заговорил, я подняла на него глаза, потому что это был другой барон Монтейн.

Глядя на этого человека, я готова была поверить и в кровь на его руках, и в мрачную неизбежность, которую он мог принести с собой. Такой и правда добьётся всего, что посчитает нужным, и сопротивляться ему заведомо бесполезно.

Встретившись со мной взглядом, он, очевидно, понял это, потому что наклонился немного неловко и, взяв меня за подбородок, быстро и требовательно поцеловал. Стремительно и почти грубо разомкнул мои губы кончиком языка, по-хозяйски запустил пальцы мне в волосы, пока я неловко пыталась отвечать, едва не умирая от растерянности, стыда и желания.

— Если ты не заговоришь сама, мы продолжим. И лучше тебе заговорить, Мелания, потому что всё то же самое я предпочёл бы делать без спешки и с гораздо большей радостью. Но твоё молчание нас от этого отделяет.

Не дожидаясь от меня ответа, не позволив мне даже толком осознать услышанное, он резко выпрямился и ушёл, почти сбежал, оставив меня сидеть на чужой террасе с пылающим лицом и звенящей пустотой в душе и в мыслях.

Когда я, наконец, смогла подняться и выбраться на дорогу, солнце уже начало клониться к закату.

Я не знала, как долго просидела там, в тени чужого мёртвого дома, не могла вспомнить, о чём думала всё это время.

Проходя через пустую деревню на негнущихся ногах, я знала только одно: что-то во мне сломалось.

После того, что сделал Монтейн, я не чувствовала себя ни униженной, ни осквернённой. Напротив, такая запредельная близость была воспринята мною как должное, как нечто, что рано или поздно должно́ было произойти.

Однако именно из-за неё моё понимание мира сместилось, накренилось, и, как бы я ни старалась, уже не могло остаться прежним.

Лишив меня воли, в буквальном смысле приперев к стенке, он как будто снял с моей души тяжёлый груз. Подарил шанс оправдаться перед само́й собой за эту немыслимую слабость — желание если не пожаловаться кому-то, то просто рассказать.

Даже если этот разговор станет нашим последним, теперь я могла поддаться его угрозам, сдаться перед постыдной неизвестностью и перестать молчать.