Книга Золотая свирель. Том 1, страница 148 – Ярослава Кузнецова

– Пепел! – Я схватила певца за рукав. – Для тебя осталось одно доброе дело. В этом узелке деньги, передай их Ратерову отцу. А если не сможешь передать – заплати за мальчишку сам, хорошо?

Пепел взвесил узелок в руке:

– Ого! Сколько же здесь?

– Шут его знает… не считала. Вообще-то, ты прав, Ратер говорил, нужно пятьдесят авр, а здесь значительно больше. Давай-ка отсчитаем, а остальное Хелду отдельно отдадим, чтобы он потом свой паром обратно выкупил.

Мы отошли еще дальше за угол, где развязали узел, и Пепел отсчитал в свой тощий кошель столько, сколько требовалось. Полегчавший узелок я оставила при себе.

После ослепительного полдня зал суда показался мне мрачным темным подземельем. Народу внутрь понабилось – не протолкнуться, люди копошились и ворочались в полумраке, и все это напомнило мне миску, полную свежевыкопанных садовых червей, готовых для рыбалки. От такого зрелища кому угодно дурно сделается.

– Отсюда ничего не видно, – пожаловалась я.

– Держись за мной.

Пепел вдохнул поглубже и стал протискиваться на другой конец залы, где тускло светилась пара окон. Почему-то там голов было меньше. Оказалось – цепь. Где-то около четверти зала отгораживала толстая черная цепь на столбиках, оба ее конца охраняла пара стражников с деревянными мордами; за цепью, словно в храме, находилось возвышение, а на возвышении – длинный, во всю торцовую стену, стол.

За столом, ровно посередине, восседал сухонький мятый старикашка в круглом колпаке и алой мантии. На столе курганами громоздились бумаги, и бумаг этих было что-то уж слишком много. Неужели все эти дела они собираются рассмотреть сегодня?

Громоздкий стол был, несомненно, велик старичку в алой мантии, и кресло судейское, резное, тоже было ему велико. Старичок привычно маялся в этом кресле, словно вошь на гребне, и очевидно было, что он заранее ненавидит всех скопом – и преступников, и потерпевших, и свидетелей, и просто зевак, и вообще весь белый свет. Страшненький был этот старичок, ядовитенький… вроде осенней поганки.

Сбоку от стола, на низенькой табуретке, сидел, положив доску на неудобно вздернутые колени, обморочно-бледный юнец с воспаленными глазами и теребил очиненное перо.

Я заозиралась: где же заключенные? Истцы где? И где, собственно, паромщик?

Лица толпы сливались вкакую-то кашу. В зале сгущалась духота. Деревянные физиономии стражников блестящим лаком покрыл пот. Экое проклятие, суд еще не начался, а дышать уже нечем. Неудивительно, что старикашка похож на заветрившуюся маринованную брюкву, а мальчишка-писец – на несвежего утопленника.

Судья торжественно продул нос, крякнул, повозился и сказал, вроде бы ни к кому не обращаясь:

– Ну, сначала мелочь…

Писец привстал. Сгреб со стола стопку пергаментов.

– Газар по прозвищу Полпальца, – прочитал он нараспев, высоким и одновременно глухим голосом. – Обвиняется в побитии осьмнадцати горшков и ударянии мастера-горшечника из деревни Белобрюха, по морде палкою…

– Не по морде, а по личности, ковыряло! – брезгливо поправил судья и пожевал губами. – Учишь тебя, учишь, бестолочь… Ну давайте сюда Газара этого.

Один из деревянных стражников утопал за приделы видимости и снова появился, волоча за ворот небольшого взъерошенного человечка, которого и свалил неопрятною грудой на пол перед судейским столом.