Книга Змеиные боги, страница 106 – Лизавета Мягчило

«Ползешь? Ползи».

Упал. Бесполезный трус.

Саша был почти уверен, чтотело предало его в наказание за все совершенное. Неужели он не мог просто подняться? Неужели для этого нужно слишком много сил?

Рукав давно пропитало липкой кровью, пятно расползлось по боку, заляпало грудь и живот, ремень должен был остановить кровотечение… А Саша должен был спасти Катю.

Он не сумел подняться. Ее шаги растворились в какофонии леса, Смоль исчезла. Бестужев так же стоял на четвереньках, ошалело моргая, чтобы остаться в сознании. Пытаясь сфокусироваться на плывущих перед глазами травинках. Боли не было. Появилось что-то иное, куда хуже, опустошающее. Выворачивающее наизнанку и добирающееся до самого дна, выдирающее из него жилы, обжигающее адским пламенем. Он будет гореть в нем вечно. Все его существо.

– Нет… – Хриплый дрожащий шепот сорвался с губ.

Ушла. Он не сумеет, а она не вернется.

Это било обухом по голове. Шепот перерос в глухой вой, руки подогнулись в локтях, и Бестужев остался лежать на земле.

Столько недосказанности, глупых поступков и ошибок между ними. Столько давящих, прижимающих к земле воспоминаний. У него остались лишь они, заставляющие нищенски скулить через зубы. Обдуваемый мучительно теплым, равнодушным к его боли ветром, со слезами, грязными разводами смывающими кровь и землю с лица.

Каждый шаг и необдуманный поворот вел его к этому моменту.

Наслаждайся. Пожинай. Впитывай.

Это не вынести, через такое не должен проходить никто. Сумей он подняться, он без промедления напоролся бы на острый сук. С собою не было даже жалкого ножа, ему не заставить замолкнуть внутренних бесов.

Один. Он остался совсем один.

«Прости меня, Катя».

Глазные яблоки дрогнули и закатились под закрывающимися веками. Его уносила пустота.

Утро началось с нахального вздоха прямо в ухо. Смолька теряла совесть. Отбиваясь от капризных кошачьих ласк, Бестужев в полудреме нашарил рукой часы и застонал, приоткрыв один глаз. В предрассветной темноте на циферблате высветилась половина пятого утра. До будильника еще спать и спать, но прожорливое животное уже наминало на нем одеяло. Пришлось подниматься.

Прошлепать босыми ногами до кухни, открывая упаковку влажного корма и запуская кофеварку. Животное жадно ринулось к миске, урча и чавкая. Совсем не похожа на свою скромную и тихую тезку. Как она там?

Тяжелые веки стремились опуститься, вернуть его в дрему. Где была она. Четкий образ. Неуверенная улыбка с подрагивающими углами губ, лукавые глаза и острый разворот ключиц. Его ядовитая любовь неизменно тянула к нему распростертые тонкие руки, распахивая манящий пухлый рот. Ее лицо. Единственное цветное пятно среди мрака шумящих крон и высокой травы по пояс. Смоль всегда появлялась вместе с образом Козьих Кочей. Она жила. Там, среди высоких деревьев и игриво блестящего озера, где болота шептали нежные обещания погибели, а моровые избы смотрели величественно в оба мира сразу.

Эта деревня перемолотила их, исковеркала. И Бестужев ненавидел эти изменения, без них его жизнь текла бы размеренно, спокойно.

Первый год выдался слишком тяжелым – липкий, он душил их страхами, тянулся к глотке руками лесавок и хохотал визгливым голосом банника. Каждый переживал по-своему и пытался не сунуть голову в петлю. Хуже всего выходило у Елизарова.