Книга Пташка, страница 214 – Ксения Скворцова

– Уехали. Можно возвращаться в поле.

Он сто раз пожалел о том, что не остался. Ивар бы понял и не стал принуждать. Зачем он поехал?

Испугался насмешки побратима? Не отважился признать, что боится встречи с ней?

Всю дорогу обратно Бьярки чувствовал, как грудь, подле которой лежал проклятый сверток, нещадно печет, будто огнем.

Он был мягкий. Он хранил тепло ее рук. И наверняка запах.

Ему так хотелось приникнуть к ткани, понюхать, развернуть, и Бьярки еще сильнее ненавидел себя за слабость, но больше – ее.

Подарок?

Что там могло быть? Полотенце, пропитанное ядом?

Когда Бьярки увидел Гнеду, одетую так, словно в тех самых мечтах, когда он еще глупо надеялся на их свадьбу, на то, как усыплет ее шелками и жемчугом, его душа захлебнулась жгучей ревностью к людям, в чьей семье она жила, к высокомерному сиду, назвавшемуся ее покровителем, к побратиму, который приехал, чтобы помириться с ней.

Она была на расстоянии вытянутой руки, но одновременно далека как никогда. И эта подачка…

Бьярки сам не заметил, как оторвался от остальных, и только Жирко скакал поодаль, не упуская хозяина из виду ни на миг. Все, чего хотел боярин, – это забыть сияющие глаза, вновь затягивающие его в прежний омут, из которого не было спасенья. В котором он не мог дышать. Однажды Бьярки назвал их вороньими, но это было неправдой. Очи Гнеды походили на спелые вишни, красивые и блестящие.

Бьярки стиснул зубы. Горячий воздух хлестал по лицу, но юноше казалось все мало, и он гнал и гнал Гуляя, желая скинуть с себя ее образ, туманивший рассудок, пытаясь рассеять по ветру звук ее голоса, стоявший в ушах, оставить в ковылях саднящую ломоту, сковавшую тело, упрямо жаждущее ее прикосновения.

Он рывком сунул руку за пазуху и, выхватив узел, с размаха метнул его в сторону.

Жирко, державшийся позади, с сомнением проводил взглядом куль, исчезнувший в кустах, и неодобрительно покачал головой.

Конь уносил Бьярки все дальше, но вместо ожидаемого успокоения он ощутил лишь пустоту и мгновенное раскаяние.

Чем реже Бьярки бывал дома, в усадьбе, тем приятнее становилось каждое возвращение. Обычно с лова он приезжал повеселевшим и бодрым, но в этот раз удовольствие было украдено, и юноша не мог найти себе места, расхаживая взад и вперед по ложнице. Он жалел о том, что поехал в проклятую деревеньку, где когда-то и началось все это умопомрачение. Жалел о том, что остановился, будто самый ее голос имел над ним безоговорочную власть. Жалел, что протянул руку, но больше всего жалел, что, поддавшись порыву, вышвырнул злополучный подарок.

Отчего-то теперь ему казалось, нет ничего важнее, чем узнать, что лежало внутри, и досада и разочарование грызли Бьярки, не давая покоя.

Он был уже почти готов, превозмогая унижение, велеть седлать лошадь, чтобы отправиться обратно на поиски, наперед зная, что это иголка в стоге сена, когда в дверь знакомо постучали.

– Войди, – отрывисто бросил Бьярки, чувствуя облегчение оттого, что слуга отвлек его от безрассудных мыслей.

Жирко, появившийся на пороге, нерешительно замялся, откашливаясь. Бьярки нахмурился и раздраженно спросил:

– Ну?

Отрок переступил с ноги на ногу и вдруг достал что-то из-за спины.

– Не гневайся, господин. Ты обронил дорогой, – проговорил он, глядя в пол.

Бьярки с изумлением перевел взгляд на потрепанный узел в руке мальчишки.