Книга Возвращение, страница 166 – Галина Гончарова

Двое дюжих холопов безвсякой радости тело подняли. Понесли обмывать…

Устя развернулась да к себе пошла. Села, дальше вышивать попробовала. Платок, ягодами рябины расшитый… игла сорвалась, в палец ткнула. Капля крови набухла. Большая, алая, как самая спелая ягода.

И Устя ее к вышивке прижала.

Канула капля в ягоду, как и не бывало ее. А с губ само собой сорвалось:

– Двери затворяю, засовы запираю. Нет дороги злу, не найдет оно тебя, не достанет. В море синем остров стоит, на острове том камень лежит, на зеленой траве бел камень Алатырь, из-под него ручей течет, исцеление несет. Той водой умойся, росой оботрись, пробудись, исцелись… а будь слово мое крепко!

А потом чернота накатила.

Устя уже оседала на пол, когда последним усилием скомкала платок, сунула его за пазуху.

И – чернота.

Я плыву в черном уютном океане. Спокойном и уютном.

Мне хорошо.

Откуда-то снаружи доносятся голоса, я не хочу им откликаться. Не буду.

Я знаю, что со мной случилось.

Сегодня я создала свой первый оберег.

Не все волхвы на такое способны. Силы у всех разные, дано всем разное. Вот и мне так же.

Оказалось, я могу.

Я знаю, что за оберег я сделала. Против порчи. Только не всякой.

Вот, к примеру, ежели бабе чрево затворили или лицо вдруг прыщами покрылось, тогда мой оберег поможет. А если на невезение на семь лет прокляли или дорогу запутали, тогда можно платок при себе хоть сколько носить – не поможет. Не от того он сделан.

Только порча. Только на здоровье.

И я даже знаю, почему так.

Верка.

Несчастная наглая дурочка, которая так гордилась, что спит с боярином. Смешная…

Была смешная.

Не заслужила она…

За меня смерть приняла. Меня хотели извести, в нее заклятие угодило. Именно меня.

Не хочу возвращаться.

Там плохо, там отец, там Фёдор, там…

Там Боря. Боренька. В той жизни я его и не назвала по имени ни разу. Не насмелилась. Все государь да государь. А может, ему и хотелось иного?

Смотрел он на меня тепло и весело. Не как на козу говорящую. И было ему хорошо, хоть ненадолго о веригах своих забыть, заботы с плеч скинуть.

Не за то ли на меня порчу наслали?

А если на Бореньку ее нашлют?

Не позволю!

Не дам!

Кровью изойду, костьми лягу… не позволю!!!

Здесь, в море сумрака, хорошо и покойно. Но ТАМ, снаружи, без меня не смогут обойтись. Один останется самый лучший, самый хороший человек в мире. Мой единственный.

Мой любимый.

Этого нельзя допустить.

Я изворачиваюсь всем телом – и вижу высоко над собой, в сплошной черноте, единственную звезду. Это выход. Мне очень надо туда.

И я рвусь вверх что есть силы.

– Ох ты… растудыть-тудыть!

* * *

В бреду такое не услышишь, в монастыре – и то Устинья такой брани не слышала. А были среди монашек всякие…

Бранился как раз поп. Серьезный, осанистый… видимо, стоял он рядом с лавкой, а Устя как рванулась вперед, так и душа с телом слилась. И тело тоже вперед потянулось.

Вот она его и ударила ненароком.

А… зачем он тут?

И кадило на полу валяется…

– Не умерла я, ненадобно меня отпевать!

С другой стороны хихиканье послышалось. Устинья голову повернула – так и есть. Илюшка веселится.Как-то странно, словно бы и не хочет смеяться, а и остановиться не получается.

– Батюшка и не собирался. Испугала ты нас, вошел я в горницу, а ты лежишь. Я и к батюшке бегом… вдруг с тобой то же, что и с Веркой. Пусть хоть святой водой покропит.