Книга Сердце ко Дню Валентина, страница 25 – Лекси Эсме

Голос доктора затихает где — то на задворках моего сознания, и на мгновение я со страхом задаюсь вопросом, правильное ли решение я приняла ради своей сестры.

Я смотрю на трубки, которые тянутся от ее тела, их концы подключены к жужжащим аппаратам, которые полукругом стоят вокруг ее кровати, поддерживая ее хрупкую жизнь. Слезы застилают мне глаза, когда хирург продолжает говорить об оплате и терапевтических услугах. И все же все, о чем я могу думать, — это об Алесии, лежащей с трубкой в трахее, и о том, что сейчас она, кажется, ближе к смерти, чем когда — либо.

Доктор уходит, оставляя меня наедине с моими мыслями в тишине и холодном безмолвии палаты Алесии. Именно в этот момент я ощутила нежелательное вторжение в свое пространство, вызывающее ледяной озноб, и мне самой едва не требуется пересадка сердца, когда я слышу бархатистый голос Авиэля, раздающийся прямо рядом со мной.

— Ты должна признать, — замечает он. — Предсмертное состояние ей к лицу. — я не слышала и не видела, как вошел Авиэль, но вот он здесь — рядом со мной у постели Алесии.

Я скашиваю на него глаза и резким тоном отвечаю:

— Я просто хочу, чтобы она очнулась и поправилась, чтобы я могла забрать ее из этого места.

— Что ж, вы далеко не уйдете, пока ее состояние не стабилизируется, — почтидразняще говорит Авиэль, указывая на один из тренажеров у кровати Алесии.

Я сдерживаюсь, чтобы не показать огорченность, скрещивая руки на груди. Не из страха или запугивания, а чтобы создать буквальную пропасть между нами — как будто я хочу оттолкнуть его изо всех сил, на которые способна, как бы сильно он ни очаровывал меня раньше.

— Я только хотел сказать, что она выглядит умиротворенной, — краем глаза я замечаю, как выражение лица Авиэль смягчается слабой улыбкой. — И все же, возможно, она уже не та, что была раньше. Сердце — хрупкая вещь, и отрицать это рискованно, ты это знаешь.

Я киваю. Конечно, я знаю.

— И все же ты приняла это решение, даже осознавая опасность.

— Это было не такое уж трудное решение — это был единственный способ спасти ее, — говорю я, и мои слова дрожат от тяжести моей ответственности.

— У нас всегда есть выбор, каким бы трудным он ни был. Умоляю, скажи, Адора, — напевает Авиэль низким гипнотизирующим голосом. — О чем ты думаешь, когда стоишь здесь и наблюдаешь за хрупким телом своей сестры? Чего ты больше всего боишься?

Я колеблюсь, не уверенная, хочу ли делиться своими сокровенными мыслями с этим человеком.

— Почему я должна ответить тебе на этот вопрос? — в конце концов отвечаю осторожно я.

Я смотрю на Авиэля, не понимая, чего он от меня хочет. Авиэль награждает меня понимающей, дьявольской улыбкой, которая появляется у человека, знающего свою жертву лучше, чем она сама.

— Это больше для твоей пользы, чем для моей, — говорит он. — Самовыражение — это жизнь; подавление — это самоубийство. Если ты позволишь словам вырваться наружу, они не будут иметь над тобой власти. Ну же, скажи мне, что у тебя на уме. Было ли это что — то постыдное? Или твои голосовые связки онемели от страха?

Я не осознавала, что мои губы были плотно сжаты, а зубы стиснуты, пока Авиэль не упомянул об этом.

Я отвожу глаза и тихо отвечаю, надеясь, что, озвучив свои опасения, я смогу хотя бы на несколько мгновений почувствовать облегчение: