Онлайн книга «Пан Володыевский»
|
— Пути путями, но если этот молокосос уберется отсюда с тыквой, напьюсь на радостях! А тем временем в санях шли свои беседы. Пан Володыёвский долго не мог вымолвить ни слова, но наконец сказал Кшисе: — Не думай, сударыня, что я вертопрах или обманщик какой, да и лета не те. Кшися промолчала. — Прости, сударыня, мне вчерашнюю мою дерзость, но всему виною мое исключительное к тебе расположение, не мог я сдержаться, дал сердцу волю… Любезный друг мой, бесценная моя Кшися! Ты знаешь, пред тобой простой человек, солдат, у которого вся жизнь на поле брани прошла… Другой бы сначала красноречие в ход пустил, а потом к действиям перешел, а я — напротив… Да что говорить, даже объезженный конь, разгорячившись, и то порой закусит удила, так как же не горячиться влюбленному, ведь разгон тут куда больше. Так и я закусил удила, позабыв обо всем, потому что мила ты моему сердцу, Кшися, любимая! Знаю, ты и каштелянов, и сенаторов достойна; но если ты готова одарить благосклонностью простого солдата, который, хоть и без больших чинов, приносил пользу отечеству немалую… то я к твоим ногам упаду, буду целовать их и спрашивать: «Нравлюсь ли я тебе? Не противен ли?» — Пан Михал!.. — воскликнула Кшися. Пальчики ее, высунувшись из муфты, легли на его ладонь. — Ты согласна? — спросил Володыёвский. — Да! — отвечала Кшися. — И знаю, в целой Польше не нашлось бы человека достойнее. — Да вознаградит тебя бог! Вознаградит тебя бог, Кшися! — говорил рыцарь, осыпая поцелуями ее руку. — Я и не думал, не надеялся, что эдакого счастья дождусь! Скажи мне, ты не сердишься за вчерашнюю дерзость, а то меня совесть замучила. Кшися зажмурилась. — Не сержусь! — сказала она. — Эх, кабы мне сейчас не санями править, целовал бы я твои ножки! — воскликнул Володыёвский. Некоторое время ехали молча, слышен был только свист полозьев на снегу да стук мерзлого снега, отлетавшего из-под копыт. И снова послышался голос Володыёвского: — Диво дивное, что не пренебрегла ты мною! — Еще большее диво, — отвечала Кшися, — что ты, сударь, полюбил меня так скоро… Тут на лицо Володыёвского набежала тень, и он сказал: — Кшися, может, это и грех, что я, все глаза проплакав по одной, уже успел полюбить другую. Как на духу говорю, не всегда я славился постоянством. Но теперь все иначе. Покойницы, бедняжки, я не забыл и никогда не забуду, до сих пор я ее люблю, и кабы ты знала, как душа моя по ней плачет, ты бы сама заплакала надо мною… Тут у маленького рыцаря сжалось сердце, может, поэтому он не заметил, что слова его не слишком тронули Кшисю. И снова наступило молчание, но на сей раз первой заговорила Кшися: — Буду стараться вас утешить, сколько сил моих хватит. — Потому-то, видно, я и полюбил тебя, — отвечал Володыёвский, — что с первого дня ты мои раны врачуешь. Чем я был для тебя? Ничем! Но ты, в душе милосердие и жалость к бедному страдальцу имея, тотчас взялась за дело. Ах! Скольким я тебе обязан! Может, и скажет кто — в ноябре монах, а в декабре жених. Первым пан Заглоба посмеяться рад, он никогда такой оказии не упустит, ну и пусть смеется на здоровье! Мне до этого нет дела, все упреки приму на себя… Тут Кшися подняла глаза к небу, обдумывая что-то, и наконец сказала: — А неужто нужно о нашем уговоре людям докладывать? — Как так? — Вы ведь уезжаете скоро? — Что поделаешь, такова моя доля. — Я траур по батюшке ношу. Зачем себя выставлять на посмешище? О нашем уговоре мы знаем, а людям до вашего возвращения знать о нем нечего. Ладно? — И сестре не говорить ничего? — Я сама ей все скажу после отъезда вашего. — И пану Заглобе? — Пан Заглоба посмеялся бы надо мной, сиротой. Эх, верно, лучше помалкивать. И Бася бы мне тоже докучать стала, я и так в ней какие-то странности замечаю: то она смеется, то плачет! Нет, уж лучше помалкивать! Тут Кшися снова возвела к небу свои темно-синие глазки: — Бог нам свидетель, а люди пусть остаются в неведении. — Вижу, что разум твой красоте не уступит! Решено! Бог нам свидетель, аминь! Обопрись об меня локоточком, думаю, после объяснения нашего греха в этом нет. Не бойся, вчерашней вольности я не допущу — чай, лошадьми правлю! Кшися послушалась рыцаря, а он сказал: — Когда мы одни, по имени меня зови. — Неловко мне, — отвечала она с улыбкой. — Никогда не решусь, наверно! — А я решился! — Ведь пан Михал рыцарь, пан Михал отважный, пан Михал солдат!.. — Кшися! Любимая! — Мих… Но закончить слово Кшися не решилась и спрятала лицо в муфту. Обратно пан Михал с Кшисей домчали мигом, по дороге больше ни о чем не говорили, и только уже у ворот маленький рыцарь спросил еще раз: — Скажи мне, было ли тебе грустно после вчерашнего? — Было мне и грустно, и стыдно… Но хорошо на удивленье, — добавила она чуть тише. Они умолкли и больше не глядели друг на друга, чтобы не привлекать чужого внимания. Но предосторожность эта была излишняя: никто и не глянул в их сторону. Правда, и Заглоба, и пани Маковецкая выскочили навстречу приехавшим, но взгляды их были устремлены только на Басю и пана Нововейского. У Баси не то с мороза, не то от волнения пылали щеки, а Нововейский ни на кого не глядел. Тотчас же в дверях он откланялся. Напрасно тетушка уговаривала его остаться, напрасно и сам Володыёвский, который был в отменном настроении, приглашал его отужинать — отговорившись службой, он уехал. Тетушка молча поцеловала Басю в лоб, а она тотчас ушла к себе и не вышла к ужину. На другой день пан Заглоба, перехватив где-то Басю, спросил ее: — Ну что, вчера пана Нововейского холодной водой окатила? — Ага! — отвечала она, кивнув и моргая ресницами. — Ответствуй, что ты ему сказала? — Разговор был короткий, он рубит сплеча, но и я без хитростей — нет, говорю! — За поступок хвалю! Дай я тебя расцелую! А он что? Так легко от тебя отказался? — Спрашивал, не изменю ли я со временем решения. Жаль мне его, да нет, нет, не будет толку. Тут Бася раздула ноздри и тряхнула вихрами, чуть грустно, словно задумавшись. — Скажи мне, какие у тебя резоны? — сказал Заглоба. — И он про это спрашивал, да только зря; ему не сказала и никому не скажу. — А может, — промолвил Заглоба, быстро заглянув ей в глаза, — может, в сердце твоем скрытый от всех сантимент таится? |