Книга Революция, страница 62 – Захар Прилепин

Около мастерских росли купыри и лопухи, теперь одеревеневшие от старости. На всем пространстве двора лежали изувеченные неимоверной работой паровозы. Дикие горы железа, однако, не походили на природу, а говорили о погибшем техническом искусстве. Тонкая арматура, точные части ведущего механизма указывали на напряжение и энергию, трепетавшие когда-то в этих верных машинах. Эшелоны царской войны, железнодорожную гражданскую войну, степную скачку срочных продовольственных маршрутов – всё видели и вынесли паровозы, а теперь залегли в смертном обмороке в деревенские травы, неуместные рядом с машиной.

– А на что тебе доски? – спросил Зворычный Иконникова.

– Гроб сделать – сын помер!.. – ответил Иконников.

– Большой сын?

– Семнадцать лет!

– Что с ним?

– От тифа!

Иконников отвернулся и худой старой рукой закрыл лицо. Этого никогда Зворычный не видел, и ему стало стыдно, жалко и неловко. Вот – человек всю жизнь мучился, работал и молчал, а теперь жалостно и беззащитно закрыл свое лицо.

– Кормил-кормил, растил-растил, питал-питал! – шептал про себя Иконников, почти не плача.

Зворычный вышел из цеха и пошел в контору.

Контора была далеко – около электрической силовой станции. Зворычный прошел всю дорогу без всякого сознания, только шевеля ногами.

– Скоро пресс наладишь? – спросил его комиссар мастерских.

– Завтра к вечеру попробуем! – равнодушно доложил Зворычный.

– Как, слесаря не волнуются? – поинтересовался комиссар.

– Ничего. Двое с обеда ушли – кровь из носа пошла от слабости. Надо какие-нибудь завтраки, что ль, наладить, а то дома у каждого детишки – им все отдает, а сам голодный падает на работе!..

– Ни черта нету, Зворычный!.. Вчера я был в ревкоме – красноармейцам паек урезали… Я сам знаю, что надо хоть что-нибудь сделать!

Комиссар мрачно и утомленно засмотрелся в мутное, загаженное окно и ничего там не увидел.

– Сегодня ячейка, Афонин! Ты знаешь? – сказал Зворычный комиссару.

– Знаю! – ответил комиссар. – Ты в электрическом цехе не был?

– Нет! А что там?

– Вчера большой генератор ребята пробовали пускать – обмотку сожгли. А два месяца, черти, латали?

– Ничего, – где-нибудь замыкание. Это оборудуют скоро! – решил Зворычный. – У нас вот ни угля, ни нефти нет, ты вот что скажи!

– Да, это хреновина большая! – неопределенно высказался комиссар и не сдержался – улыбнулся: наверно, на что-то надеялся, или так просто – от своего сильного нрава.

Вошел Иконников.

– Я те шелевки заберу!

– Бери, бери! – сказал ему Зворычный.

– Зачем ты доски-то раздаешь, голова? – недовольно спросил Афонин.

– Брось ты, он на гроб взял, сын умер!

– А, ну, я не знал! – смутился Афонин. – Тогда надо бы помочь человеку еще чем-нибудь!

– А чем? – спросил Зворычный. – Ну, чем помочь? Брехать только! Хлеба ему дать – так нам самим пайки в урез дают, – даже меньше против числа едоков! Ты же сам знаешь.

После разговора Зворычный пошел прямо домой. Уже темнело, и носились по пустырям грачи, подъедая там кое-что. По старой привычке Зворычному хотелось есть. Он знал, что дома есть горячая картошка, а про революционное беспокойство – можно подумать потом.

Вытирая об дерюжку сапоги в сенцах, Зворычный услышал, что кто-то посторонний бурчит в комнате с его женой.

Зворычный подумал, что теперь горшка картошки не хватит, и вошел в комнату. Там сидел Пухов и похохатывал от своих рассказов жене Зворычного.

– Здорово, хозяин! – сказал Пухов первым.

– Здравствуй, Фома Егорыч! Ты откуда явился?

– С Каспийского моря, пришел к тебе курятины поесть! Ты любил петухов, – я тоже теперь во вкус вошел!

– У нас тут пост, Фома Егорыч, – кормимся спрохвала и не сдобно!..

– Губерния голодная! – заключил Пухов. – Почва есть, а хлеба нету, значит, – дураки живут!

– Жена, ставь ему пареную картошку! – сказал Зворычный. – А то он не утихнет!

Пухов разулся, развесил на печку сушить портянки, выгреб солому и крошки из волос и совсем водворился. Поев картошки и закусив шкурками, он воскрес духом.

– Зворычный! – заговорил Пухов. – Почему ты вооруженная сила? – и показал на винтовку у лежанки.

– Да я тут в отряде особого назначения состою, – пояснил Зворычный и вздохнул, потому что думал о другом.

– Какого значения? – спросил Пухов. – Хлеб у мужиков ходишь, что ль, отнимать?

– Особого назначения! На случай внезапных контрреволюционных выступлений противника! – внушительно пояснил Зворычный это темное дело.

– Ты кто ж такой теперь? – до всего дознавался Пухов.

– Да так, – революции помаленьку сочувствую!

– Как же ты сочувствуешь ей – хлеб, что ль, лишний получаешь или мануфактуру берешь? – догадывался Пухов.

Тут Зворычный сразу раздражился и осерчал. Пухов подумал, что теперь ему ужинать не дадут. Жена Зворычного скребла чего-то кочережкой в печке и тоже была женщина злая, скупая и до всего досужая.

Зворычный начал выпукло объяснять Пухову свое положение.

– Знаем мы эти мелкобуржуазные сплетни! Неужели ты не видишь, что революция – факт твердой воли – налицо!..

Пухов якобы слушал и почтительно глядел в рот Зворычному, но про себя думал, что он дурак.

А Зворычный перегрелся от возбуждения и подходил к цели мировой революции.

– Я сам теперь член партии и секретарь ячейки мастерских! Понял ты меня? – закончил Зворычный и пошел воду пить.

– Стало быть, ты теперь властишку имеешь? – высказался Пухов.

– Ну, при чем тут власть! – еще не напившись, обернулся Зворычный. – Как ты ничего не понимаешь? Коммунизм – не власть, а святая обязанность.

На этом Пухов смирился, чтобы не злить хозяев и не потерять пристанища.

Вечером Зворычный ушел на ячейку, а Пухов лег полежать на сундуке. Керосиновая лампа горела и тихо пищала. Пухов слушал писк и не мог догадаться – отчего это такое. Он хотел есть, а попросить боялся – покуривал натощак.

Пухов помнил, что у Зворычного должен быть мальчишка – раньше был.

– Мальчугана-то отправили, что ль, куда, иль у родни ночует? – между прочим поинтересовался Пухов у хозяйки.

Та закачала головой и закрыла глаза фартуком – в знак своего горя.

Пухов примолк и задумался, хотя знал, что горе бабы неразумно.

«Оттого Петька и в партию залез, – сообразил Пухов. – Мальчонка умер – горе небольшое, а для родителя тоска. Деться ему некуда, баба у него – отрава, он и полез!»