
Онлайн книга «Книжный вор»
Без слов. Ее голова плотно вжалась в грудь Ганса, потом отстранилась. Теперь девочка. — Папа? Молчание. Не уезжай, Папа. Только не уезжай. Пусть за тобой придут, если ты останешься. Только не уезжай, пожалуйста, не уезжай. — Папа? * * * ВОКЗАЛ, ТРИ ЧАСА ДНЯ * * * Ни часов, ни минут до расставания: Папа обнимает Лизель. Чтобы сказать что-то, сказать хоть что-нибудь, он говорит через ее плечо: — Сможешь приглядеть за моим аккордеоном, Лизель? Я решил его не брать. — Но вот он вспоминает, что вправду важно. — И если еще будут налеты, продолжай читать в убежище. Девочка чувствует неотвязный признак своей немного увеличившейся груди. Ей больно касаться грудью нижних ребер Ганса. — Хорошо, Папа. — Она смотрит на ткань его пиджака в миллиметре от своего глаза. И говорит в пиджак. — Ты нам сыграешь, когда вернешься домой? После этого Ганс Хуберман улыбнулся своей дочери, а поезд приготовился к отправлению. Ганс протянул руку и нежно взял в нее лицо девочки. — Обещаю тебе, — сказал он и взобрался в вагон. Тот пополз, а они смотрели друг на друга. Лизель с Розой махали. Ганс Хуберман становился все меньше и меньше, и в руке его не было теперь ничего, кроме воздуха. На платформе люди вокруг постепенно исчезали, пока никого не осталось. Только женщина-комод и тринадцатилетняя девочка. Следующие несколько недель, пока Ганс Хуберман и Алекс Штайнер были в своих разных ускоренных тренировочных лагерях, Химмель-штрассе словно чем-то набухала. Руди стал другим — он не разговаривал. Мама стала другой — она не бранилась. С Лизель тоже что-то творилось. У нее не возникало желания украсть книгу, как бы она ни убеждала себя, что это ее взбодрит. После двенадцати дней отсутствия Алекса Штайнера Руди решил, что с него хватит. Он вбежал в калитку и постучал в дверь Лизель. — Kommst? — Ja. Ей было все равно, куда он идет и что задумал, но без нее он никуда не пойдет. Они прошли по Химмель-штрассе, по Мюнхен-штрассе и вышли из Молькинга совсем. Только примерно через час Лизель задала насущный вопрос. До той минуты она только поглядывала на решительное лицо Руди, на прижатые к бокам локти и кулаки в карманах. — Куда мы идем? — А разве не ясно? Лизель старалась не отстать. — Ну, по правде — не совсем. — Я собираюсь его разыскать. — Твоего папу? — Да. — Руди немного подумал. — Нет. Наверное, я лучше разыщу фюрера. Шаги ускорились. — Зачем? Руди остановился. — Затем, что я хочу его убить. — Он даже развернулся на месте, к остальному миру. — Слышали, вы, гады? — заорал он. — Я хочу убить фюрера! Они двинулись дальше и шли так еще пару километров. И вот тогда только Лизель нестерпимо захотелось повернуть назад. — Руди, скоро стемнеет. Он продолжал шагать. — И что? — Я возвращаюсь. Руди остановился и посмотрел на нее так, будто она его предала. — Правильно, книжная воришка. Брось меня. Могу спорить, если бы в конце дороги была какая-нибудь вшивая книжка, ты бы не остановилась. А? Какое-то время оба молчали, но вскоре у Лизель хватило воли. — Думаешь, ты один, свинух? — Она отвернулась. — И у тебя только папу забрали… — Что это значит? Лизель быстро подсчитала. Мама. Брат. Макс Ванденбург. Ганс Хуберман. Всех больше нет. И у нее никогда не было настоящего отца. — Это значит, — сказала она, — что я иду домой. Минут пятнадцать она шагала одна, и даже когда рядом возник Руди, слегка запыхавшийся, с потными щеками, еще больше часа никто не сказал ни слова. Они просто вместе шли домой: ноющие стопы, усталые сердца. В «Песне во тьме» была такая глава — «Усталые сердца». Романтичная девушка дала клятву верности молодому человеку, но тот, оказалось, удрал с ее лучшей подругой. Лизель точно помнила, что это была глава тринадцать. «Мое сердце так устало», — сказала та девушка. Она сидела в часовне и писала в дневник. Нет, думала Лизель, пока они шли. Это мое сердце устало. В тринадцать лет сердцу так не бывает. Когда дошли до границы Молькинга, Лизель бросила Руди несколько слов. Она увидела «Овал Губерта». — Помнишь, Руди, как мы там бегали? — Конечно. Я сам как раз только что про это подумал — как мы оба свалились. — Ты сказал, что извалялся в говне. — Там была просто грязь. — Руди уже открыто веселился. — Я извалялся в говне на Гитлерюгенде. Ты все путаешь, свинюха. — Ничего не путаю. Я просто говорю тебе то, что ты сам сказал. Что говорят и что на самом деле есть — это обычно две разные вещи, Руди, особенно — у тебя. Дело пошло на лад. Когда они вновь оказались на Мюнхен-штрассе, Руди заглянул в окно отцовской мастерской. Перед отъездом Алекс Штайнер обсуждал с Барбарой, стоит ли ей оставить заведение открытым. Решили, что нет, учитывая то, что в последнее время заказов и так было мало, к тому же чем черт не шутит — могли объявиться партийцы. Гешефтмахеры никогда не нравились партийным агитаторам. Человеку должно хватать армейского жалованья. Внутри рядами висели пиджаки, и в глупых позах стояли манекены. — По-моему, вон тому ты понравился, — сказала Лизель через некоторое время. Таким способом она Руди напоминала, что пора идти дальше. На тротуаре Химмель-штрассе вместе стояли Роза Хуберман и Барбара Штайнер. — Ох Мария, — сказала Лизель. — Посмотри, волнуются? — Бесятся. Когда дети подошли, было много вопросов — в основном типа «Где вас обоих черти носят?», но матери быстро сменили гнев на облегчение. Барбара, однако, потребовала ответа. — Так что, Руди? За него ответила Лизель: — Он убивал фюрера, — и Руди выглядел неподдельно счастливым несколько долгих секунд, так что Лизель успела за него порадоваться. — Пока, Лизель. Через несколько часов Лизель услышала шум в гостиной. Он дотянулся до ее кровати. Она проснулась и лежала без движения, воображая приведения, Папу, грабителей, Макса. До нее донеслись открывание и волочение, потом их сменила пушистая тишина. А тишина — всегда величайший соблазн. |