Онлайн книга «Зона»
|
— Слушай, — говорю я, — ты будешь работать, клянусь. Рано или поздно ты будешь шофером, стропалем, возчиком. На худой конец — сучкорубом. Ты будешь работать либо околеешь в ШИЗО. Ты будешь работать, даю слово. Иначе ты сдохнешь… Зек оглядел меня как вещь. Как заграничный автомобиль напротив Эрмитажа. Проследил от радиатора до выхлопной трубы. Затем он внятно произнес: — Я люблю себя тешить… И сразу — капитанский мостик над волнами. Изорванные в клочья паруса. Ветер, соленые брызги… Мираж… Я спрашиваю: — Будешь работать? — Нет. Я родился, чтобы воровать. — Иди в ШИЗО! Купцов встает. Он почти вежлив со мной. На лице его застыла гримаса веселого удивления. Где-то падают сосны, задевая небо. Грохочет лесовоз. Неделю Купцов доходит в изоляторе. Без сигарет, без воздуха, на полухлебе. — Ты даешь, начальник. — говорит он, когда я прохожу мимо амбразуры. Наконец контролер отпускает его в зону. В тот же день у него появляются консервы, масло, белый хлеб. Загадочная организация, тюремный горсобес, снабжает его всем необходимым… Февраль. Узкие тени лежат между сосен. На питомнике лают собаки. Покинув казарму, мы с Хедояном оказываемся в зоне. — Давай, — говорит Рудольф, — иди вдоль простреливаемого коридора, а я тебе навстречу. Он идет через свалку к изолятору. По уставу мы должны идти вместе. Надзиратели ходят только вдвоем. Недаром капитан Прищепа говорит: «Двое — это больше, чем Ты и Я. Двое — это МЫ…» Мы расстаемся под баскетбольными щитами. Зимней полночью они напоминают виселицы. Как только я исчезну за баками свалки, Рудольф Хедоян вернется. Он закурит и направится к вахте, где тикают ходики. Я тоже мог бы вернуться. Мы бы все поняли и рассмеялись. Но для этого я слишком осторожен. Если это случится, я буду отсиживаться на вахте каждый раз. Я надвигаю воркутинский капюшон и распахиваю дверь соседнего барака. Нестерпимо грохочет привязанный к скобе эмалированный чайник. Значит, в бараке не спят. Нары пусты. Стол завален деньгами и картами. Кругом — человек двадцать в нижнем белье. Взглянув на меня, продолжают игру. — Не торопись, ахуна, — говорит карманник Чалый, — всех пощекочу! — Жадность фрайера губит, — замечает валютчик Белуга. — С довеском, — показывает карты Адам. — Задвигаю и вывожу, — тихо роняет Купцов… Я мог бы уйти. Водворить на место чайник и захлопнуть дверь. Клубы пара вырвались бы из натопленного жилья. Я бы шел через зону, ориентируясь на прожекторы возле КПП, где тикают ходики. Я мог остановиться, выкурить сигарету под баскетбольной корзиной. Три минуты постоять, наблюдая, как алеет в снегу окурок. А потом на вахте я бы слушал, как Фидель говорит о любви. Я бы даже крикнул под общий смех: — Эй, Фидель, ты лучше расскажи, как по ошибке на старшину Евченко забрался… Для всего этого я недостаточно смел. Если это случится, мне уже не зайти в барак… Я говорю с порога: — Когда заходит начальник, положено вставать. Зеки прикрывают карты. — Без понта, — говорит Купцов, — сейчас нельзя… — Это вилы, начальник, — произносит Адам. Остальные молчат. Я протягиваю руку. Сгребаю податливые мятые бумажки. Сую в карманы и за пазуху. Чалый хватает меня за локоть. — Руки! — приказывает ему Купцов. И потом, обращаясь ко мне: — Начальник, остынь! Хлопает дверь за спиной, гремит эмалированный чайник. Я иду к воротам. Бережно, как щенка, несу за пазухой деньги. Ощущаю на своих плечах тяжесть всех рук, касавшихся этих мятых бумажек. Горечь всех слез. Злую волю… Я не заметил, как подбежали сзади. Вокруг стало тесно. Чужие тени кинулись под ноги. Мигнула лампочка в проволочной сетке. И я упал, не расслышав собственного крика… В госпитале я лежал недели полторы. Над моей головой висел репродуктор. В гладкой фанерной коробке жили мирные новости. На тумбочке стояли шахматные фигуры вперемешку с пузырьками для лекарств. За окнами расстилался морозный день. Пейзаж в оконной раме… Сухое чистое белье… Мягкие шлепанцы, застиранный теплый халат… Веселая музыка из репродуктора… Клиническая прямота и откровенность быта. Все это заслоняло изолятор, желтые огни над лесобиржей, примерзших к автоматам часовых. И тем не менее я вспоминал Купцова очень часто. Я не удивился бы, пожалуй, зайди он ко мне в своей лагерной робе. Да еще и с книгой в руках. Я не знал, кто ударил меня возле пожарного стенда. И все же чувствовал: неподалеку от белого лезвия мелькнула улыбка Купцова. Упала, как тень, на его лицо… В шлепанцах и халате я пересек заснеженный двор. Оказавшись в темном флигеле, натянул сапоги. Затем приехал в штаб на лесовозе. Явился к подполковнику Гречневу. На его столе размахивал копьем чугунный витязь. Тон был начальственно-фамильярный: — Говорят, на тебя покушение было? — Просто сунули шабер в задницу. — Ну и что хорошего? — спросил подполковник. — Да так, — говорю, — ничего. — Как это произошло? — Играли в буру. Я отнял деньги. — Когда тебя обнаружили, денег не было. — Естественно. — Зачем же ты приключений ищешь? — Затем, что подобные вещи кончаются резней. — Товарищ подполковник… — Резней, товарищ подполковник. — Это в наших интересах. — Я думаю, надо по закону. — Ладно, считай, что я этого не говорил. Ты питерский? — С Охты. — В штабе рассказывают такой анекдот. Приехал майор Бережной на Ропчу. Дневальный его не пускает. Бережной кричит: «Я из штаба части!» Дневальный в ответ: «А я — с Лиговки!..».Ты приемами самбо владеешь? — Более или менее. — Говорят — от топора и лома нет приема… Можно перевести тебя в другую команду. — Я не боюсь. — Это глупо. Отошлем тебя в Синдор… — А в Синдоре — не зеки? Такое же сучье и беспредельщина. — Права думаешь качать? — Не собираюсь. — Товарищ подполковник. — Не собираюсь, товарищ подполковник. |