Онлайн книга «Зона»
|
Допустим, счастья нет. Покоя — нет. И воли — тоже нет. Но есть какие-то приступы бессмысленного восторга. Неужели это я? Живу в отеле «Куртис» с множеством разнообразных увеселений. Есть бар. Есть бассейн. Есть какая-то подозрительная «Гавана-рум». Есть лавка сувениров, где я приобрел купальные трусики для Миссисипи. (На передней части изображена сосиска и два крутых яйца…) Есть чистые простыни, горячая вода, телевизор, бумага. Есть потрясающий сосед — Эрнст Неизвестный. (Только что он убедительно доказывал Гаррисону Солсбери: «Вертикаль — это Бог. Горизонталь — это Жизнь. В точке пересечения — я, Микеланджело, Шекспир и Кафка…») Есть — вы, которому я шлю это дурацкое письмо. Живу в отеле. Участвую в каком-то непонятном симпозиуме. Денег — около сотни. Рано утром выйду из гостиницы. Будет прохладно и сыро. Меня остановит какой-нибудь голодранец и спросит: — Нет ли спичек? Я отвечу: — Держи. И протяну ему зажигалку. И человеку будет трудно прикурить на ветру. И тогда я добавлю: — В себя, в себя… И вряд ли он будет глазеть мне в след. Потому что эти несколько слов я могу выговорить без акцента. Он скажет: — Прохладный день сегодня. И я отвечу: — Surе. И мы пойдем — каждый своей дорогой. Два абсолютно свободных человека. Участник непонятного симпозиума и голодранец в джемпере, которому позавидовал бы Евтушенко… Ночью мы играли в бинго. И Неизвестный проиграл четыре раза. Значит, он победит в какой-то другой, неведомой игре… Всех обнимаю. Скоро увидимся. Везу небольшой отрывок и конец тюремной повести. Мне его передали через Левина из Техаса. Начало отсутствует. Начиналась она, я помню, так: «На Севере вообще темнеет рано. А в зоне особенно…» Я эту фразу куда-нибудь вставлю. Ну, до встречи… Как только оборвался рев моторов, высоко над головами зашумели сосны. Заключенные бросили работу, вытащит ложки из-за голенищ, пошли к сараю. Баландер погрузил черпак в густую и темную жижу. Ели молча, затем достали кисеты и прикурили от головни. Дым костра уходил, становился бледным октябрьским небом. Было тихо. Сосны шумели в опустевшем без гула моторов пространстве над лесоповалом, — Поговорим о чудесах? — сказал бугор Агешин, надвинув рваный зековский треух. — Кончай, — отозвался Белуга, — после твоих разговоров не спится. — Не спится? А ты возьми ЕГО — да об колено! На воле свежий заведешь, куда богаче… Зеки нехотя рассмеялись. Осенний воздух был пропитан запахом солярки. Покачивались деревья в бледном небе. Солнце припадало к шершавым желтоватым баланам. В стороне курили двое. Коротконогий парень в застиранной телогрейке — Ерохин. И бывший прораб, уроженец черниговской области, тощий мужик — Замараев. — Пустой ты человек, Ероха, — говорил Замараев, — пустой и несерьезный. Таким в гробу и в зоосаде место… — Уймись, — сказал Ероха, — попер как на буфет!.. А то ведь у меня не заржавеет. Могу пощекотить… — Испугал… Все треплешь языком, а жизнь проходит… Ерохин рассердился: — Брось мансы раскидывать, чернуха здесь не пролазит… Да и что с тобой говорить? Ты же серый! Ты же позавчера на радиоприемник с вилами кидался… Одно слово — мужик… — У нас в каждой избе — радиоточка, — сказал Замараев. Он мечтательно возвысил глаза и продолжал: — У меня пятистенка была… Сарай под шифером… Коровник рубленый… За окнами — жасмин… Я жил по совести. Придет, бывало, кум на разговенье… — Кум? — забеспокоился Ероха. — Опер, что ли? — Опер… Сам ты — опер. Кум, говорю… Родня… Придет, бывало. Портвейного вина несет бутылку… Кум у меня серьезный человек был, инвалид… — Партийный, что ли? — снова вмешался Ероха. — Беспартийный коммунист, — отчеканил Замараев, — ногу потерял в ежовщину… — Значит, враг народа? — Не враг, а лейтенант ОГПУ. Таких, как мы, шакалов охранял. Ноги лишился. На боевом посту отморозил… Из рядов его выгнали, но пенсию дали… — Зря, — сказал Ероха. Замараев не расслышал. По лицу его бродила счастливая улыбка. Он продолжал: — Да кум мой пошутить любил. Бывало, говорит с порога: «Иди за маленькой!» Я только галоши надену, а кум смеется: «Отставить, у меня есть». И достает бутылку красного. У нас вино продавалось за рубль четыре. А на вкус как за рубль семьдесят две. Разольем, бывало… Благодать, порядок в доме… Я жил по совести… — По совести… А сел за что? Замараев молча стукнул веточкой по голенищу. — За что, говорю, сел? — не унимался Ероха. — Да за олифу. — Крал, что ли? — Олифу-то? — Ну. — Олифу-то да. — По совести… А потом ее куда? На базар? — Нет, пил заместо лимонада. — Так, — усмехнулся Ероха, — сколько ж ты олифы двинул? — Эх, было время, — сказал Замараев, — было время… Олифы-то? Тонны две. — Сколько ж это денег? Полкуска? — По иску — сорок тыщ. На старые, конечно… — Ого! А если взять на кир перевести? — Пустой ты человек, — рассердился Замараев, — одно у тебя в голове. Ты шел бы в цирк заместо кенгуру. Слыхал про кенгуру? Такая, с гаманцом на брюхе… — Да не прихватывай ты, — сказал Ероха, — не прихватывай. А то как дам по чавке! — Ладно, — остановил его Замараев, — проехали… А сел я за то, что завидно людям с чужих миллионов. С деньгами я кругом начальник. Деньги — сила… — Вот наступит коммунизм, — злобно произнес Ероха, — и останешься ты без денег, хуже грязи. При коммунизме деньги-то отменят… — Навряд ли, — сказал Замараев, — без денег все растащат. Так что не отменят. А будут деньги — мне и коммунизм не страшен. — На что тебе, серому, деньги? Керогаз разжигать? Ты полботинки хоть когда-либо носил? Импортные полботинки? — Хотя бы китайские, — шумел Ероха, изумленно глядя на свои разбитые лагерные прохаря. — Сапоги у меня были яловые, — Замараев, — деверем пошиты. |