Онлайн книга «Зона»
|
Токарь снимает шинель. На шее его, как дурное предзнаменование, белеет узкая линия воротничка. — Где Барковец? — спрашивает он. — Зовите! Ефрейтор Барковец появляется в дверях. Он шалит ногой, плечом, закатывает глаза. То есть просто, грубо и совершенно неубедительно разыгрывает чувство вины. Токарь согнутым пальцем расправляет диагоналевую офицерскую гимнастерку. — Ефрейтор Барковец, — говорит он, — стыдитесь! Кто послал вчера на три буквы лейтенанта Хуриева? — Товарищ капитан… — Молчать! — Если бы вы там присутствовали… — Приказываю — молчать! — Вы бы убедились… — Я вас арестую, Барковец! — Что я его справедливо… одернул… — Трое суток ареста, — говорит капитан, — выходит по числу букв… Когда ефрейтор удаляется, Токарь говорит мне: — А ведь москвичи люди с юмором. — Это верно. — Ты бывал в Москве? — Дважды, на сборах. — А на скачках бывал? — Никогда. — Интересно, что за люди — жокеи? — Вот не знаю. — Физкультурники? — Что-то вроде… Токарь приходит домой. К его ногам, приседая от восторга, бросается черный спаниель. — Брошка, Брошенька, — шепчет Токарь, роняя в снег ломти докторской колбасы. Дома — теплая водка, последние известия. В ящике стола — пистолет… — Брошка, Брошенька, единственный друг… Аникин демобилизовался… Остальные в люди повыходили. Идиот Пантелеев в Генштабе… Райзман — доцент, квартиру получил… Райзман и в Майданеке получил бы отдельную квартиру… Брошка, что же это мы с тобой?.. Валентина, сука, не пишет… Митя лошадь прислал… Холод и тьма за окном. Избу обступили сугробы. Ни звука, ни шороха, выпил и жди. А сколько ждать — неизвестно. Если бы собаки залаяли или лампа погасла… Тогда можно снова налить… Так он и засыпает — портупея, диагоналевая гимнастерка, сапоги… И лампочка горит до самого утра… А утром я снова иду мимо оскверненного плаца к воротам. Резко вскидываю ладонь к фуражке. Потом вяло роняю ее и голосом, дрогнувшим от нежного Чувства, спрашиваю: — Как ночь, дядя Леня?.. Когда-то я был перспективным армейским тяжеловесом. Одновременно — спортивным инструктором при штабе части. До штаба — надзирателем производственной зоны. А всему этому предшествовала давняя беседа с чиновников райвоенкомата. — Ты парень образованный, — сказал комиссар, — Мог бы на сержанта выучиться. В ракетные части попасть… А охрану идут, кому уж терять нечего… — Мне как раз нечего терять. Комиссар взглянул на меня с подозрением: — В каком это смысле? — Из университета выгнали, с женой развелся… Мне хотелось быть откровенным и простым. Доводы не убедили комиссара. — Может, ты чего-нибудь это самое… Чего-нибудь слямзил? И смыться норовишь? — Да, — говорю, — у нищего — жестянку с медяками. — Не понял, — вздрогнул комиссар. — Это так, вроде шутки. — Что в ней смешного? — Ничего, — говорю, — извините. — Слушай, парень! Я тебе по-дружески скажу, ВОХРА — это ад! Тогда я ответил, что ад — это мы сами. Просто этого не замечаем. — А по-моему, — сказал комиссар, — ты чересчур умничаешь. Отчаявшись разобраться, комиссар начал заполнять мои документы. Через месяц я оказался в школе надзорсостава под Ропчей. А еще через месяц инспектор рукопашного боя Торопцев, прощаясь, говорил: — Запомни, можно спастись от ножа. Можно блокировать топор. Можно отобрать пистолет. Можно все! Но если можно убежать — беги! Беги, сынок, и не оглядывайся… В моем кармане лежала инструкция. Четвертый пункт гласил: «Если надзиратель в безвыходном положении, он дает команду часовому — «СТРЕЛЯЙТЕ В НАПРАВЛЕНИИ МЕНЯ…» Штрафной изолятор, ночь. За стеной, позвякивая наручниками, бродит Анаги. Опер Борташевич говорит мне: — Конечно, всякое бывает. Люди нервные, эгоцентричны до предела… Например? Раз мне голову на лесоповале хотели отпилить бензопилой «Дружба». — И что? — спросил я. — Ну, что… Бензопилу отобрал и морду набил. — Ясно. — С топором была история на пересылке. — И что? Чем кончилось? — Отнял топор, дал по роже… — Понятно. — Один чифирной меня с ножом прихватывал. — Нож отобрали и в морду? Борташевич внимательно посмотрел на меня, затем расстегнул гимнастерку. Я увидел маленький, белый, леденящий душу шрам… Ночью я спешу из штаба в казарму. И самый короткий путь — через зону. Я шагаю мимо одинаковых бараков, мимо желтых лампочек в проволочных сетках. Я спешу, ощущая родство тишины и мороза. Иногда распахиваются двери бараков. Из натопленного жилья с облаком белого пара выскакивает зек. Он мочится, закуривает, кричит часовому на вышке: — Але, начальник! Кто из нас в тюрьме? Ты или я?! Часовой лениво матерится, кутаясь в тулуп… Из южного барака раздается крик. Я бегу, на ходу расстегивая манжеты. На досках лежит в сапогах рецидивист Купцов, орет и указывает пальцем. По стене движется таракан, черный и блестящий, как гоночная автомашина. — В чем дело? — спрашиваю я. — Ой, боюсь, начальник! Кто его знает, что у таракана на уме!.. — А вы шутник, — говорю я, — как зовут? — Зимой — Кузьмой, а летом Филаретом. — За что сидите? — Улицу неверно перешел… С чужим баулом. — Прости, начальник, — миролюбиво высказывается бугор Агешин, — это юмор такой. Как говорится, дружеский шарж. Давай лучше ужинать… «Поем, — думаю я, — они ведь такие же люди… А человек от природы…» И так далее… Ели мясо, зажаренное в бараке на плите. Потом курили. Кто-то взял гитару, сентиментальным голосом напевая: …Выше голову, милый, я ждать не устану, Моя совесть чиста, хоть одежда в пыли, Надо мной раскаленный шатер Казахстана, |