Книга Гений, страница 58 – Джесси Келлерман

— Хватит. История была грустная, честное слово. И смешно не про аборт. Смешно, что я про это песню написала и назвала ее… — тут ее совсем сплющило, — ой, не могу. Нет, не скажу.

— Поздно. Рассказывай.

— Не, я правда не могу.

— «Процедура»?

— Хуже.

— «Трудное решение»?

— Не скажу. Но там женское тело сравнивалось с полем цветов.

— Очень возвышенно.

— Я тоже так думала.

— Хотя… Дали как-то сказал, что первый человек, догадавшийся сравнить женские щечки с розами, был гением. А первый, кто повторил это сравнение, — наверняка идиотом.

— В койке.

— В койке. В общем, по-моему, твои родители легко отделались.

— К тому моменту, как я вступила в конфликт с миром, они слишком погрузились в войну полов. Это меня и бесило больше всего.

— А ты песню про это написала?

— Про их развод? Нет. Хотя просто стихи написать собиралась.

— «Расставание»?

— Я бы назвала его «Пара дебилов».

Я улыбнулся.

— Еще у меня фотоаппарат был, и я снимала много, — сказала она. — Господи, как же я изменилась! Была такая творческая натура.

— Никогда не поздно начать сначала.

Она затихла.

— Что? — спросил я.

— Мне так Йен всегда говорил.

Я не ответил.

— Всякий раз, как я ныла про работу, он мне это говорил. — Саманта помолчала. — Не бог весть какой оригинальный ответ, но говорил он так часто. Наверное, я много ныла.

— Мне очень жаль.

— Ничего. Я теперь даже могу вспоминать о нем, не впадая в истерику. Уже хорошо.

Я кивнул.

— Вспоминаю — и мне тепло, а не жарко. Понимаешь? Как будто это близкий друг умер. Близким другом он, конечно, тоже был. Да что теперь об этом говорить…

— Почему? Если хочешь, давай поговорим.

Она улыбнулась и покачала головой:

— У нас столько работы…

— Расскажи про него.

Саманта помолчала, потом сказала:

— Они с отцом дружили. По-моему, папа переживал даже больше, чем я. Я как будто знала: однажды это случится. Такая уж у него работа. Но я не представляла себе, что произойдет на самом деле. Да и кто такое мог представить?

Я молчал.

— Ладно, теперь уж все. — Саманта смахнула слезинки. — Берем себя в руки. — Она улыбнулась. — Ты просто стал остановкой на моем пути к выздоровлению.

— Чем могу.

Она снова улыбнулась и вернулась к прежнему занятию. Я смотрел на нее. В конце концов Саманта заметила, как я таращусь, и подняла голову:

— Чего?

— А почему ты ныла про работу? По-моему, твоя гораздо интереснее моей.

— Вряд ли.

— Нет, правда.

— Как скажешь.

— Хорошо, а что бы ты хотела делать?

— Не знаю. Я думала, думала, но так ничего и не придумала. Я хотела стать следователем. И стала. Мне казалось, надо чем-то отличаться от папы. Он был фараоном. И дядя тоже. Мамин папа работал в контрразведке. Ясное дело, я не хотела идти в полицию. Ну вот я и подумала: ведь прокуратура — это же совсем другое дело. — Она засмеялась. — Последний всплеск бунтарских настроений. Я смирилась со своей судьбой.

Я сказал:

— Мне кажется, у меня с моим отцом то же самое было.

Она закатила глаза.

— Я серьезно. Пока я рос, он казался мне абсолютно бездушным человеком. Человеком, для которого важно одно — прибыль. Так и есть. И понимаешь, какая подлость: я ухитрился выбрать, пожалуй, единственную профессию, в которой требуется еще большее бездушие и большая страсть к деньгам.

— Если это так, чего ты не бросишь?

— Я много об этом думал последнее время. И не смог придумать ничего другого. Чем еще заняться?

— Мог бы стать прокурором.

— Это вряд ли.

— Что так?

— Староват я для таких подвигов.

— Ты вроде говорил, что никогда не поздно начать все сначала?

— А мне вот уже поздно.

— Можно я тебя спрошу? Почему ты его так ненавидишь?

— Отца?

Саманта кивнула.

Я пожал плечами.

— В двух словах не расскажешь.

— Расскажи не в двух.

Я подумал.

— Когда мама умерла, у меня было такое ощущение, будто я был ее собачкой, а теперь он вынужден за мной ухаживать. Он редко ко мне обращался — либо приказывал, либо ругал за что-то. Мама — единственная его жена, с которой он не развелся. Не знаю, сколько продержался бы их брак, по-моему, не очень долго, но в тот момент, когда она заболела, они отлично ладили. Поэтому отец с тех пор и не женился: он ее идеализирует. Мне жалко его. Правда. Но не идти же мне в телешоу прилюдно мириться с ним, ей-богу.

— А твои родственники с ним ладят?

— Братья на него работают, так что, хочешь не хочешь, приходится лизать. Амелия живет в Лондоне. По-моему, они особенно не общаются, но и не собачатся тоже.

— То есть собачишься один ты?

— Именно.

— А ты знаешь, что гнев укорачивает жизнь?

— Тогда лови момент, пока я живой.

Она сухо улыбнулась:

— Без комментариев.

Я прожил в доме Мэрилин четыре недели и больше не вынес. Она молодец: поселила меня у себя — при том, что у нас и до нападения отношения не ладились. А может, Мэрилин пригласила меня, чтобы иметь возможность за мной приглядывать. Все подсказки я проглядел. Я возвращался домой поздно вечером, не догадываясь, что она шьет мне дело. Да у нее и улик-то никаких не было. Даже если бы ей удалось подслушать наши разговоры на складе, ничего конкретного она бы не узнала. Я флиртовал. А кто не флиртует? С другой стороны, я флиртовал с Самантой только потому, что не рассчитывал на результат. Она мне все очень понятно объяснила. Так зачем же Мэрилин встречала меня по вечерам в кимоно, тащила меня в «будуар», как она его называла, и бросалась мне на шею? Или она думала, что, когда я расслаблюсь, она узнает правду? У нее, конечно, был нюх на предательство, но мысли-то читать она не умела.

Может, я просто ужасно неблагодарный. Но отделаться от ощущения, что она нарочно организовала этот замкнутый круг из вины и обязательств, я не могу. По-моему, ей хотелось заманить меня в ловушку, заставить самого разрушить наши отношения. Тогда она смогла бы свалить вину на меня. Чем дольше я у нее жил, тем больше чувствовал себя ей обязанным. И тем больше ненавидел ее. Чем больше я ее ненавидел, тем труднее мне было притворяться в постели. Чем больше я от нее отдалялся, тем более агрессивно она себя вела и тем больше обижалась. Чем больше она обижалась, тем более виноватым я себя ощущал. И т. д. и т. п.