Онлайн книга «Наши»
|
Коммунальный сосед Тихомиров угрожающе бормотал: – Ну и знакомые у вас! Типа Синявского и Даниэля… Осенью того же года меня снова упоминали западные радиостанции. Лену мои рассказы не интересовали. Ее вообще не интересовала деятельность как таковая. Ее ограниченность казалась мне частью безграничного спокойствия. В жизни моей, таким образом, царили две противоборствующие стихии. Слева бушевал океан зарождающегося нонконформизма. Справа расстилалась невозмутимая гладь мещанского благополучия. Так я и брел, спотыкаясь, узкой полоской земли между этими двумя океанами. Лена тем временем ушла из своей парикмахерской. Устроилась на работу в издательство "Советский писатель" – корректором. Для меня это было сюрпризом. Я и не знал, что она такая грамотная. Как не знал и многого другого. И не знаю до сих пор… Через год произошел у нее конфликт с властями. Это было так. Издательство выпустило дефицитную книгу Ахматовой. На долю сотрудников пришлось ограниченное количество экземпляров. Кого-то обошли совсем. И в том числе – мою жену. Она пошла к директору издательства. Выразила ему свои претензии. Кондрашов в ответ сказал, понизив голос: – Вы не улавливаете сложного политического контекста. Большая часть тиража отправлена за границу. Мы обязаны заткнуть рот буржуазной пропаганде. – Заткните мне, – попросила Лена… Так между нами образовалось частичное диссидентское взаимопонимание… Шли годы. Росла наша дочка. Она говорила, подразумевая мой японский транзистор: – Я твое "бибиси" на окно переставила… Мы жили бедно, часто ссорились. Я выходил из себя – жена молчала. Молчание – огромная сила. Надо его запретить, как бактериологическое оружие… Я все жаловался на отсутствие перспектив. Лена говорила: – Напиши две тысячи рассказов. Хоть один да напечатают… Я думал – что она говорит?! Что мне проку в одном рассказе?! И даже обижался. Зря… Разные у нас были масштабы и пропорции. Я ставил ударение на единице. Лена делала акцент на множестве. Она была права. Победить можно только количеством. Вся мировая история это доказывает… Я так мало знал о своей жене, что постоянно удивлялся. Меня удивляло любое нарушение ее спокойствия. Как-то раз она заплакала, потому что ее унизили в домоуправлении. Честно говоря, я даже обрадовался. Значит, что-то способно возбуждать ее страсти… Но это случалось редко. Чаще всего она бывала невозмутима… В семидесятые годы началась эмиграция. Уезжали близкие друзья. На эту тему шли бесконечные разговоры. А я все твердил: – Что мне там делать?! Нелепо бежать из родного дома! Если литература – занятие предосудительное, наше место в тюрьме… Лена молчала. Вроде бы даже стала еще молчаливее. Дни тянулись в бесконечном унылом застолье, частых проводах и ночных разговорах… Я хорошо помню тот февральский день. Лена пришла с работы и говорит: – Все… мы уезжаем… Надоело… Я пытался что-то возражать. Говорил о родине, о Боге, о преимуществах высокого социального давления, о языковой и колористической гамме. Даже березы упомянул, чего себе век не прощу… Но Лена уже пошла кому-то звонить. Я рассердился и уехал на месяц в Пушкинский заповедник. Возвращаюсь – Лена дает мне подписать какие-то бумаги. Я спрашиваю: – Уже? – Да, – говорит, – все решено. Документы уже на руках. Уверена, что нас отпустят. Это может случиться в течение двух недель. Я растерялся. Я не думал, что это произойдет так быстро. Вернее, надеялся, что Лена будет уговаривать меня. Ведь это я ненавидел советский режим. Ведь это мои рассказы не печатали. Ведь это я был чуть ли не диссидентом… До последнего дня я находился в каком-то оцепенении. Механически производил необходимые действия. Встречал и провожал гостей. Наступил день отъезда. В аэропорту собралась толпа. Главным образом, мои друзья, любители выпить. Мы попрощались. Лена выглядела совершенно невозмутимой. Кто-то из моих родственников подарил ей черно-бурую лису. Мне долго снилась потом оскаленная лисья физиономия… Дочка была в неуклюжих скороходовских туфлях. Вид у нее был растерянный. В тот год она была совсем некрасивой. Затем они сели в автобус. Мы ждали, когда поднимется самолет. Но самолеты взлетали часто. И трудно было понять, который наш… Тосковать я начал по дороге из аэропорта. Уже в такси начал пить из горлышка. Шофер говорил мне: – Пригнитесь. Я отвечал: – Не льется… С тех пор вся моя жизнь изменилась. Мной овладело беспокойство. Я думал только об эмиграции. Пил и думал. Лена посылала нам открытки. Они были похожи на шифрованные донесения: "Рим – большой красивый город. Днем здесь жарко. По вечерам играет музыка. Катя здорова. Цены сравнительно низкие…" Открытки были полны спокойствия. Мать перечитывала их снова и снова. Все пыталась отыскать какие-то чувства. Я-то знал, что это бесполезно… Дальнейшие события излагаю пунктиром. Обвинение в тунеядстве и притонодержательстве… Подписка о невыезде… Следователь Михалев… Какие-то неясные побои в милиции… Серия передач "Немецкой волны"… Арест и суд на улице Толмачева… Девять суток в Каляевской тюрьме… Неожиданное освобождение… ОВИР… Полковник ОВИРа сказал мне вежливо и дружелюбно: – Вам надо ехать. Жена уехала, и вам давно пора… Из чувства противоречия я возразил: – Мы, – говорю, – не зарегистрированы. – Это формальность, – широко улыбнулся полковник, – а мы не формалисты. Вы же их любите? – Кого – их? – Жену и дочку… Ну, конечно, любите… Так моя любовь к жене и дочке стала фактом. И засвидетельствовал его – полковник МВД… Я пытался сориентироваться. В мире было два реальных полюса. Ясное, родное, удушающее – ЗДЕСЬ и неведомое, полуфантастическое – ТАМ. Здесь – необозримые просторы мучительной жизни среди друзей и врагов. Там – всего лишь жена, крошечный островок ее невозмутимого спокойствия. Все мои надежды были – там. Не знаю, чего ради я морочил голову полковнику ОВИРа… Через шесть недель мы были в Австрии. Вена напоминала один из районов Ленинграда. Где-то между Фонтанкой и Садовой. Единственной серьезной деталью городского пейзажа была река. Река, которая на третий или четвертый день оказалась Дунаем. |