Онлайн книга «Игра слов»
|
Поезд от «Кузьминок» до «Пушкинской» идет ровно двадцать минут. Еще со школьных времен проверено. Условный рефлекс – сразу после «Кузнецкого моста» как заведенный просыпаюсь. Да и сейчас, чтобы добраться до институтского «Аэропорта», каждый раз именно на «Пушкинской» на «зеленую линию» пересаживаюсь. Вот и выработалось уже – не хуже, чем у собаки Павлова… …Боб слонялся вокруг памятника, шаркая ногами и поблескивая заиндевевшими стеклышками больших квадратных очков. Причем даже в своих наимоднейших и наикрутейших по тем временам шмотках – предмете нашей всеобщей зависти к сыну журналистки-международницы, – выглядел мой друг Борька почему-то, – совсем жалко и даже – немного потеряно. В руках – неизменный атрибут студентов и всеразличных бумажных клерков той унылой поры: пластиковый чемоданчик-дипломат. Судя по тому, как оттягивает его руку, – тяжеленный. – Привет, – говорю еще раз. – У тебя что? Что-то серьезное?! Молчит. Смотрит мимо меня. Потом кивает: – Пошли… – Куда?! – удивляюсь. – Туда, – кивает головой на другую сторону улицы Горького. – На эти, на ваши… как их… «домики»… – На хуя?! – удивляюсь еще больше. – Пошли-пошли – тянет меня за рукав. – Там все объясню… Ну, – пошли, – так пошли. Приехал уже. Снявши голову, по волосам не плачут. Деваться-то – все равно некуда… …Дошли. Молча залезли на самую высокую башню деревянного детского городка – самое что ни на есть, еще со школьных времен, любимое место. Там лавочки еще такие вдоль стен, и даже подобие столика из досок в центре. Очень удобно, врать не буду. Мы там в десятом классе даже в преферанс играть умудрялись… …Раскрывает дипломат, достает оттуда бутылку водки, целлофановый пакет с бутербродами, для верности еще и завернутыми в фольгу. Два небольших граненых стаканчика-лафитничка. Еще один целлофановый пакет, со скрюченными солеными огурцами, маринованным чесноком и черемшой. Явно с рынка. Ставит на стол. Нет, ну ни фига себе. Смотрит на меня внимательно, потом морщится. – Мать, – вздыхает, – дала. А батя водку выделил. Из своих «стратегических запасов»… Я – сначала не понимаю. Потом – холодею. Похоже, – у него какая-то беда. И – серьезная. Или у меня… Просто его мать – даже запаха спиртного не выносит, ей реально плохо от этого становится. У нее просто муж в свое время здорово пил. Ну, Бобов отец, в смысле. Потом, правда, завязал. Насмерть завязал, по-мужски. Но, как сам Борька рассказывал: у его родаков к спиртному по-прежнему о-о-очень сложное отношение. И очень личное. А тут – такое… – Давай, разливай, – командует. – А то у меня, извини, руки трясутся… И – замолкает, упорно отводя беззащитные, как у всех сильно близоруких людей, глаза в сторону. – Да что тут происходит?! – взрываюсь. – Может, ты мне для начала просто тупо скажешь, что тут такое случилось, наконец?! – Скажу, – отвечает почти спокойно. – Только ты сначала разлей… Ну, делать нечего. Разливаю… – Давай, – поднимает стакан. А руки – и вправду дрожат. И – сильно. Именно, что – дрожат, а не, скажем, «подрагивают». – Давай, – повторяет, – помянем. Помянем всех тех, кто умер вчера. Молча. И ты тоже молчи. Просто помянем, и все. И – не гляди на меня так. Сначала мы выпьем, а потом я все тебе объясню… Вообще ничего не понимаю. Но водку – пью. Залпом, не чокаясь. Ощущая, как она обжигает пищевод, прожигая дорогу через мамину гречневую кашу с чуть кисловатым молоком из треугольных магазинных пакетиков. Были в те времена такие, да… Просто чувствую: так надо. И – все дела… Горькая, зараза. Злая. Нюхаю рукав, морщусь. Не доводилось еще так, честно говоря. Еще и девяти утра-то нет, ага… …А Боб – наливает еще по одной. Теперь – сам. Молча выпивает, и я, так же молча и покорно, следую его примеру: случилось что-то страшное, и мне, привыкшему играть в слова, сейчас, наверное, – лучше просто помолчать… Боб достает свои вечные папиросы, закуривает. Была такая мода в те нелепые времена: вполне обеспеченные и успешные люди кашляли, давясь этими грубыми простонародными папиросами. Я – распечатываю «явскую» «Яву». Мне – на моду насрать. Шмотки, конечно, забугорные люблю, как любой советский студент, но – чтобы вот так, по мелочи? Неинтересно. Молчим. Курим. Я, уже самостоятельно, разливаю по третьей. А что? Раз уж начали… – Знаешь, – вздыхает наконец, – почему нас вчера так долго на трибуне мурыжили, а потом еще и через другой выход выводили? Поднимает наполненный мною лафитник, смотрит сквозь водку и стекло на розовое утреннее осеннее солнце. Потом – выпивает. Качаю головой, но все-таки присоединяюсь. – Нет, – морщась, выдыхаю переполненный водочными парами воздух. – Не знаю. А что? – Да там, – досадливо кривится. Потом машет рукой. И продолжает, почти спокойно, только глаза за толстыми стеклами очков почему-то – тоже совсем стеклянные. Стекло за стеклом. И – никакой жизни. Кажется, мы это уже проходили… – Помнишь, – спрашивает, – народ незадолго до конца к выходам потянулся? Киваю. Еще бы не помнить. Чуть ли не каждый раз такая картина. Злит, если честно. Ты сюда болеть пришел?! Ну – так и болей! И какое ты право имеешь уходить «чуть пораньше», когда команда, чтоб тебе сделать хорошо, прямо перед твоими глазами на поле умирает?! |