Онлайн книга «После любви»
|
– Почему неправдоподобной? – Потому что правдоподобные людям претят. Люди находят их невыносимо скучными. Вы не согласны? – Я как-то не задумывалась над этим… – Правда, придется поработать над дизайном. Поломать голову над символами. Заменить агрессивно мусульманские на более привычные христианские. – Или масонские… Алекс смотрит на меня с живым интересом. – Или масонские, вы правы. – И что потом? – Потом? Потом подбросить сведения о них в пару книг, датируемых, скажем, веком пятнадцатым-шестнадцатым… – Это возможно? – Конечно, возможно. – У Алекса большие связи в отделе редких книг, если он вообще им не заправляет. – В этом мире нет ничего невозможного. – Вас сразу же раскусят. – Не раскусят. – Спаситель мира беспечно шевелит пальцами на ногах. – Человечество в большинстве своем охотно клюет на подобные мистификации. Вечно что-то выискивает, перекраивает историю, переписывает вечные истины, сует нос в постели святых, в надежде обнаружить там проституток с ближайшего постоялого двора. Вокруг – одна мерзость невежества и мрак полузнания. – Вы слишком пессимистичны, Алекс. – Я хорошо знаю людей, и потому у меня нет поводов для оптимизма. – Вы еще и мизантроп. – Грешен и каюсь. Но лучше быть мизантропом, чем недоумком, свихнувшимся на конспирологии. Или кретином, пытающимся отыскать в бульварной книжонке ответы на вопросы, над которыми лучшие умы бились веками. Адаптация – вот бич нашего времени, адаптация всего и вся. Никто не хочет прилагать усилий, Сашa. – Усилий к чему? – Ко всему. Фитнес-центров для тренировки мозгов не существует. – Запатентуйте хотя бы один. Если вы так печетесь об умственном дряхлении человечества. – Ну уж нет, с таким подходом и прогореть недолго. Я предпочитаю стричь купоны в других местах. Помните бритву в вашем шкафу? – А что бритва? – Она была хороша за стеклом, она выглядела произведением искусства, но стоило вам вытащить ее, как все очарование пропало. Что у нас имеется? – Что? – я не совсем понимаю, куда клонит Алекс. – Бритва, стекло и вы. – Я? При чем здесь я? – Хорошо. Не вы. Любой другой, кто мог оказаться на вашем месте. И на месте бритвы могло оказаться что угодно. От бритвы требуется лежать смирнехонько и изображать из себя кинжал, которым был заколот Юлий Цезарь. Или стилет, которым был заколот Марат. От вас требуется верить в наличие подлинного кинжала и подлинного стилета. – С чего бы это мне верить в такую чушь? – Хорошо. Не вам. Всегда найдутся идиоты, готовые поверить. – Недоумки и кретины? – Они. Между ними и бритвой всегда будет существовать стекло, обеспечивающее веру с одной стороны и иллюзию – с другой. Я. Я хочу быть этим стеклом. Я и есть стекло. Алекс придвигается ко мне, он не сводит с меня глаз. Чертовски красивых глаз. – Я достаточно ясно выразился? – Более чем. – Вы ведь меня поняли, маленькая умница? – Кажется, да. Бритва – это аллегория. А стекло… – А стекло… У меня, в который уже раз, возникает ощущение, что Алекс гонит меня на флажки, подталкивает к ответам, которые хочет услышать. – А стекло – нет. Не аллегория. – Не аллегория. Верно. – Стекло – это вы. Алекс не просто приблизился, он нависает надо мной: скала исполинских размеров, загнанная в море, вокруг нее снуют косяки рыб, о нее разбиваются птицы, лодку Ясина может постигнуть та же участь, ее несет на скалу, Ясин и не думает защищаться, от его слабого крика у меня готовы лопнуть перепонки. Этот человек опасный! Опасный! Слишком поздно, Ясин. Слишком поздно. Алекс берет меня за подбородок жесткими пальцами. – Стекло – это моя чековая книжка. Хотите работать на меня? Такого поворота я не ожидала. – Работать на вас? – Работать со мной. – Но… почему я? – Я уже говорил вам. Но могу повторить. Умение убеждать. Умение взглянуть на вещи с неожиданного ракурса, чувство юмора и… Кажется, утром он прошелся по моей внешности. Не красавица, но с изюминкой. – Нет. Повторять не надо. – Когда я получил письмо о досках, которые малюет ваш друг… – Там были еще фотографии. – Я помню. Честно сказать, фотографии меня не впечатлили. Еще один неожиданный поворот, мы с Алексом несемся по горному серпантину, только шофер на этот раз не я – он. – Но вы же приехали сюда… ради досок. Ведь так? – Ради вашего письма. Так будет правильней. – Вы хотите сказать, что то, что делает Доминик… Не имеет никакой ценности? – Это выяснится только со временем. Лет тридцать-сорок придется подождать. – Слишком долго. – Это не предел, поверьте. Но даже если мы остановимся на тридцати годах… Вас интересует то, что произойдет через тридцать лет? Через тридцать лет я буду charmantepetite vieille. – Не особенно. – Вот видите! Для большинства тридцать лет – синоним эпитафии на собственной могиле, что думать об этом? Никто не согласен ждать. Здесь и сейчас, на худой конец – завтра вечером. Если сказать вашему другу, что через тридцать лет его доски его же и обессмертят, что он вам ответит? – Он будет польщен. Я совсем не уверена в этом. Доминик по-свински обошелся с тем, что составляло один из главных смыслов его жизни, и вывод напрашивается сам собой: на бессмертие ему плевать. Но, слепо подчиняясь воле Алекса Гринблата, я снова говорю то, что он хочет услышать: Польщен. Польщен. Польщен. – Нет, Сашa. Он будет расстроен. И спросит: нельзя ли передвинуть бессмертие в чуть более обозримое будущее? А заодно приблизить вещи, которые сопутствуют бессмертию. – Благодарную память? Ссылки в академических изданиях? – В академические издания никто не заглядывает. Я говорю о вещах, имеющих прикладное значение. О вещах, которыми можно воспользоваться. Здесь и сейчас. – Что же это за сногсшибательные вещи? |