Онлайн книга «Дон Иван»
|
Поди разбери, как она на нас вышла! – Иногда мне кажется, будто это она меня сочиняет, – расстроился я. – Если и так, то она сочинила тебя для меня, – Анна порвала записку. – Отныне тебя сочинять буду я. – Сочини меня так, чтобы ты была всегда рядом. – Уже сочинила. – Сочини, чтобы прямо сейчас на меня снизошла благодать. – Это просто. Она на меня снизошла…» * * * – Я уже говорил, что Анна есть благодать? – Говорил, но до сих пор не показывал. А еще мне понравился ангел. Хорошо, что он замужем за Мизандаровым: ангел с чертом – классический брак. И хорошо, что полно отражений. И что лицо Дарьи оживает лишь в зазеркалье. – В зеркале. В зазеркалье будет двойник, которого здесь еще нету. Какое сегодня число? – Седьмое июня. – Так и запишем. Дата рождения Дона по паспорту. – Разве родился он не в апреле? – В апреле он лишь появился на свет. А родился он только сегодня: наконец-то я его чувствую. Раньше он часто терялся и пытался быть мною. – А теперь? – Теперь я – это уже почти он. – Поздравляю! Еще поднажмешь – у меня новый муж заведется. – Лишь бы жена его оставалась все той же. – Лишь бы ты не увлекся своей иностранкой. Наша любовь всегда иностранка, думаю я. Понять ее нам не дано. Нам дано только слушать, глаз не сводить и угадывать. – Не беспокойся. Я увлекаюсь ею ровно настолько, насколько я в ней вспоминаю тебя. – Со мной ничего подобного не было. Припомнить, чего я сама о себе и не знаю? – Любой человек помнит больше, чем знает. Я, например, не знаю родителей Анны, зато вон сколько вспомнил! – А почему жизнь их обгладывает? – Экономит место в романе. Отдает его под рассказ о любви. – Очень мудрая жизнь. Жаль, что только в романе. В жизни жизнь треплет нервы: ночью звонит мне Долорес и сообщает, что ожидает меня у подъезда. Убедившись, что у меня душа ушла в пятки, заявляет, что пошутила. «Скоро от тени своей побежишь, – обещает она. – Вот где будет Литература! До полного истребления автора». После звонка мне снятся качели. Вместо меня в них сидит Дон Иван. Сперва я этого не замечаю, так что качаюсь в них сам. Потом тоже качаюсь, но только как он. Значит, качели снятся не мне, а Дону во мне. Сколько во мне осталось меня – непонятно. Я качаюсь до полного истребления автора. Дон сидел в качелях, держался за цепи и по-детски прилежно раскачивался, с каждым разом все сильнее отрываясь от земли. Когда его уносило вперед, он взлетал ногами до звезд, в бархат черного неба, и застревал на секунду в нем ступнями. Затем стремглав падал вниз, чтобы взмыть вверх спиной и зависнуть лицом в дальней точке попятного хода над белым от яркого солнца песком. Так повторялось часами. Под конец Дон устал и молил сон о том, чтобы остановились качели – все равно уже ночью ли, днем. Первым делом, проснувшись, проверил он почту. Посылки по-прежнему нет. Он выгулял пса, намешал ему корм, позавтракал сам, покурил, снова вытряхнул ящик – там пусто. В Доне крепнет надежда, будто его разыграли. Если так, это был не Альфонсо: двойник не умеет шутить. Плохо, что, кроме Альфонсо, и подумать-то, собственно, не на кого. На прикроватной тумбочке Анны лежит позабытая книжка – последний ее собеседник в последнюю ночь в этих стенах. Дон берет томик в руки, и он отворяется фразой: «Твоей смерти скоро год. Она начинает лепетать и делать первые шаги». Дон постигает значение сна: в нем листал он свое одинокое время. «Видишь, Анна, я тороплю твою смерть подрасти. Кроме нее, говорить мне и не с кем». Упав на кровать, он закрывает книгой глаза и бросает качели назад. Пролететь пару лет для них – плевое дело… «В Мадрид мы вылетели 1 декабря. Паспортный контроль в Шереметьево я прошел без проблем. Права была Анна: в России за деньги можно купить все, включая жизнь, в том числе новую. Настроение у меня было не самое радужное. Анна это заметила. – Успокойся. На испанской границе не успеешь моргнуть, как тебя навсегда примет “родина”. – Да я не из-за того. Просто я никогда не летал. – Мне повезло. Подарить любимому первое небо – большая удача! За пять часов перелета я глаз не сомкнул. Сперва наблюдал, как небо играет в пятнашки с землей, рисуя по ней облаками. Потом перелистывал краски заката и слушал труд ночи, затиравшей их черными кистями. Анна свернулась сбоку клубком и мирно спала. Иногда она вздрагивала ресницами от какого-то робкого сна, и мне нестерпимо хотелось поцеловать ее в губы. В аэропорту Барахас мы взяли такси. Была поздняя ночь, так что города я не увидел. Добраться до центра заняло полчаса. Водитель достал из багажника чемоданы. Я расплатился и, следуя указаниям Анны, оставил два евро “на чай”. Прежде чем выдать нам ключ, портье попросил у меня кредитную карту. – Она в твоем новом бумажнике, милый, – подсказала мне Анна. Портмоне было серым, из матовой кожи. Я обнаружил внутри четыре кредитки, две из которых были на имя Ивана Ретоньо. – У вас пятый этаж. Приятного отдыха. Мы вошли в лифт. – У меня неправильный паспорт. Мне больше подходит имя Альфонс. Супругу мою передернуло: – Не будь дураком. Деньги – такая мура. И потом, я знаю ПИН-коды, так что могу в любую минуту оставить тебя без гроша. Утром сквозь синие шторы белой стрункой протиснулся свет и подрезал нам скальпелем ноги. Я лишился ступней; Анна укоротилась на голень. Не подозревая об этом, она проснулась с широкой улыбкой, лизнула мне щеку, вскочила с постели, подбежала к окну, настежь его распахнула и раскинула в стороны руки: – Бр-р! Мне холодно, Дон! Обними меня. Ну же! Я смотрел, как на ее обнаженную грудь прыгают паучками снежинки, а она прикрывает глаза, мокнет, седеет и ежится, но не сдается – парит, вплетя волосы в ветер, пока тот вздымает за ней синий парус крыла (память моя между тем делает первый снимок “отчизны”: снег, небо, парение птицы, окно). – Чего же ты? Трус! Я подхожу к Анне сзади и щекочу ей затылок дыханьем. – Хватит дразниться! – смеется она. – Не то сейчас прыгну. Лови! Я ловлю, приняв беспокойные груди в ладони. Лучшая ноша на свете. Грудь-навсегда моей жизни. Анна берет мои руки в свои, запирает браслетом на талии, переводит на бедра, затем отправляет левшей спасительной горсткой тепла прикрывать себе пах, а пару правшей отсылает к застежке пупка. Так она по кусочкам отнимает озябшее тело у стужи. Я дрожу, но не сам, а ею в себе. Будто птицу поймал в клетку собственных ребер. |