Онлайн книга «Дон Иван»
|
На улице было темно и прохладно. Я сказал: – Жалко Бетховена. – Жалко, – ответила Анна. Мы пошли в ресторан. – Надо согреться. Закажу чего-нибудь острого. Как тебе арабская кухня? Будьте добры, баранину по-марракешски. А сеньору еще и кальян. На мгновенье в окне я увидел себя. Потом я пропал. – Почему ты трясешь головой? – Да так… Избавляюсь от бесов. Анна порывисто обернулась. В стекле было пусто. – Все в порядке. Мне просто почудилось. Она уже смотрела на дверь и словно чего-то ждала. Через пару минут подтвердила: – Конечно, почудилось. Официант разлил по бокалам вино. Я поймал в бокал Анну. – Ты горбатая. Да еще с впалой грудью. Она улыбнулась, но как-то неправильно, так, как она улыбалась обычно во сне – не наружу, а внутрь. Потом плавно прикрыла глаза. – Странно, Дон. Я уже это как будто бы видела. Вот, пожалуй, и все о пасьянсе. Почти: роковой звонок из Марокко состоялся четвертого мая. Стало быть, третьего Арчи завыл – спустя двести лет после расстрела повстанцев в Мадриде. Кстати, вы любите Гойю? Не торопитесь с ответом…» * * * – Что случилось в Марокко? Я молчу. – Ты убил ее в нашем Марокко? Я молчу. – Ты убил нам Марокко? Я снова молчу. Чем я глубже в романе, тем я больше молчу. У молчания полно разновидностей: молчание-одобрение, молчание-презрение, молчание-ум, молчание-глупость, молчание-восторг и молчание-ненависть. Есть даже молчание-жертвенность и молчание-убийство, молчание-соитие или молчание-крик. Я молчу, словно мщу. Молчание – лакмусовая бумажка, по которой суть отношений определить легче легкого. Оттого люди из кожи вон лезут, чтобы найти хоть какую тему для разговора, только б не проболтаться молчанием. Собаки чуют молчание по запаху. В последние дни пес упрямо отказывается помолчать со мной в кабинете, из чего я заключаю, что молчание мое застоялось и отдает неприятным душком. Мне на это плевать: я вовсю молчу сам с собой. Пока я молчу сам с собой, говорит тот, другой. У него всегда есть что сказать. Иногда он рыщет в бумагах и предъявляет претензии: – Что еще за дурацкие выдумки! Где и когда я успел побывать сперва падшей, а потом целомудренной женщиной? – Сперва – когда драпал, переодевшись в женское платье, с войны. А потом – когда торчал в баре для геев. Они тебя тоже любили. В бар ты отправился после спора с Клопрот-Мирон. Жанна считала, что тебе задницы там не сносить, а ты прикинулся девственницей и приставал к гомосекам, заливая, что должен распрощаться с невинностью, чтоб отомстить обманувшему хахалю. Звали его, между прочим, Антоном Бойцовым. – Ты же бессовестно врешь! – Перечитай еще раз всю фразу. Она-то уж точно не врет. А если не врет, изволь подтянуть под нее биографию и поменьше выпендривайся. А то укокошу тебя на дуэли, и слезинки никто не уронит. – Не посмеешь. – Посмею за милую душу. – В планах твоих убить моего двойника. Он и так всего только призрак. – Не более призрак, чем ты. Скоро он это докажет. – Ты мне угрожаешь? – Воспитываю. – Дождешься, что я тебя на хрен пошлю. – Не пошлешь. Ну, подумай, кто ты такой? Поплавок моего одиночества. Клон моей избалованной совести. Чистый продукт нечистой любви. Знаешь кто твоя мамка? Сумасшедшая дылда Долорес. Не охмури эта эроподобная эротоманка твоего созидателя, я б о тебе и не вспомнил. А ты бы болтался сейчас на задворках Хуанщины хуанистым волокитой с охуанистым жребием сгинуть от кары небесной. – Поищи причину с другой стороны: ты не мог меня не создать, ибо на все воля Божья. – Не смеши. По-твоему, Бог – это шпион, подглядывающий в замочную скважину за полупьяными шашнями? У тебя нелады с чувством меры. Усмири-ка гордыню и пляши себе вприсядку под мою умелую дудку. Авось уцелеешь. – Для дудки я слишком свободен. Твоей, кстати, милостью. – Брось. Люди боятся свободы больше всего – до утробного ужаса. А ты еще даже не человек. Одуванчик, пущенный по ветру прихотью той несвободы, у которой поджилки трясутся от любого звонка с того дня, как Долорес, мамаша твоя, решила устроить мне очную ставку с женою. – Я старше тебя на семь сотен лет. – Завтра будешь еще и навеки моложе. Я состарюсь, умру и истлею, а ты будешь все так же скакать по карнизам и натыкаться кишками на шпагу. Потому что балбес. Я ночами не сплю, лишь бы вбить в тебя толк и угомонить. – И позволить мне навсегда упокоиться с миром? – Лучше уж упокоиться, чем тягаться с Вечным жидом в неприкаянности. Ну-ка, признайся, благодаря кому ты научился любить? – У тебя просто не было выхода, кроме как выдумать что-то свое. Вот ты и выдумал, будто я вдруг влюбился. А все для того, чтобы я за тебя написал твой роман о любви. Еще и приплел двойника, маскируя свое же двуличие. Не роман, а сплошь надувательство. Выпороть бы тебя, сопляка, чтобы врал, да не завирался! – Пожалуй, я тебя все же убью. – Испугал! Прикусив язык, я молчу. Дон ходит, как заведенный, по комнате. Ну и жара у них там! Пот с него градом льет. Как и мой меня, пес его сторонится, заползает в каминную пазуху и наблюдает оттуда за нашим молчанием. Интересно, куда подевался кондиционер? И почему так темно? Что-то я из Москвы упускаю в Севилье из виду… Устав мерить шагами углы, Дон валится на диван, подложив под голову руки. После гибели Анны он лежит в этой позе часами, впадая в прострацию и выходя из нее, как только пойдет носом кровь. У него много крови. Непростительно много для персонажа. Не мешало бы малость его обескровить, думаю я – как можно неслышней. – Сам-то ты, умник, знаешь, что такое любовь? У меня шестьсот вариантов ответа. Но ни один не подходит: нужен ответ мне его, а не мой. Я молчу. Чем я ближе к развязке, тем плодотворней молчу. – Любовь – это эхо без звука, – говорит он так тихо, что я пригибаюсь к губам. – Эхо, где нет даже звука. Звук давно умер, а эхо живет. А ты говоришь, что убьешь! Ни хрена ты меня не убьешь, покуда живет во мне эхо… Я молчу. Есть такая штуковина – молчание-откровение. Пахнет не то свежим мясом, не то залежалой душой. Молчание это пишу я кровью героя, не опасаясь его обескровить: «В Севилью мы прилетели седьмого. Декабрем здесь даже не пахло. На выходе из аэропорта нам пришлось сбросить куртки и закатать рукава свитеров. |