Книга Дон Иван, страница 83 – Алан Черчесов

Я повертел аркебузу в руках.

– Шутовской привет мертвеца: забил внутрь порох, но пули там не было.

Оказалось, она там была: спустя день или два я наткнулся на черный зрачок под защелкой у сундука. Не утони я тогда в поцелуе и подними на мгновение голову, пуля была бы моя.

О находке я не сказал. Нам было не до того. Нам было не до чего, кроме единственной новости, которую Анне вчера сообщил гинеколог. У вас будет ребенок. Когда так говорят, это значит лишь то, что ваша жена забеременела, но вовсе не значит, что она непременно родит.

– Я рожу его летом, в июле.

– Ты родишь не его, а ее.

– Он не хочет быть девочкой.

– Он передумает. Просто сейчас он еще слишком мал, и ему не хватает мозгов, чтобы обмозговать, кем ему лучше быть. До июля он поумнеет и передумает.

– Через месяц-другой передумывать будет ему уже поздно.

– Не будет. Обойдемся без ультразвука. Он нашей дочери вреден.

– Откуда ты знаешь?

– Читал. Ультразвук для зародыша – что электрошок для младенца. Что взрослому – электрический стул.

– Долой ультразвук! Да здравствует воля неведения!

– Жду не дождусь, когда у тебя будет пузо.

– Потерпи до весны, – Анна плотней завернулась в свой плед.

– Для этого нужно перетерпеть мне всю зиму. А как ее перетерпишь, если ее даже нет?

Она появилась в конце января, когда терпеть было больше не нужно. Мы сидели, обнявшись, в гостиной и смотрели в окно, за которым кружил мошкарой черствый снег. Анна не плакала – с тех самых пор, как лишилась ребенка. Я очень хотел, чтобы она хотя бы заплакала, но Анна не плакала даже во сне. Я продежурил в больнице все четырнадцать дней, что Анну там продержали, и при мне она не заплакала. Если она и заплакала, плач ее я проспал. Или удрал от него: ежедневно на пару часов я отлучался домой, чтобы наплакаться вдоволь под душем.

Иногда от счастья к несчастью путь ближе, чем от утра к полуденному звонку.

От нашего особняка на улице Тахо до стадиона всего ничего: с верхней террасы “Бетис” как на ладони. Трижды в неделю я варил кофе, приготавливал завтрак для Анны, выпивал стакан соку и, напялив трико, трусил на пробежку.

В то утро слегка подморозило, и покидать теплый дом было лень. В камине плескался огонь, в трубах приятно гудело. Под одеялом копошился коленками крошечный рай – для двоих. Я помешкал, затем стянул свитер, нырнул к ним в постель, прильнул грудью к голым лопаткам и обхватил руками живот, по-прежнему твердый и плоский. Лежа так, мы ласкались, слушали, как колотится сердце, и препирались шутливо, чье из троих в нас пульсирует громче. Накрапывал дождь. Потом к нам в окно заглянуло, зевая, сонливое солнце. Я взглянул на часы: завтракать поздно, спать поздно-рано, до обеда еще далеко.

– Иди, растряси свой жирок. А то мне и к лету тебя не нагнать.

В последний момент, вернувшись с порога, я захватил с собой сотовый, чего обычно не делал.

Через час Анна мне позвонила и ровным, каким-то отрекшимся голосом сообщила, что сына у нас больше нет. Я машинально поправил: не сына, а дочки, и, царапая воздухом горло, помчался домой.

Там уже заправляли врачи. Один говорил в телефонную трубку, читая раскрытый планшет:

– Полных лет – двадцать два. Тринадцать недель. Кровотечение с отпадением тканей. Преждевременные роды. Подозрение на аппендицит. Отрицательный резус. Возможно, предшествовал обморок. Спазм сосудов. Наверное, стресс. Не исключаю наличие вируса… Вы муж? – спросил он меня, отодвинув трубку от уха. – Помогите тогда санитару. Носилки уже наверху.

Подоткнув под спину подушки, Анна сидела в кровати и глядела мне прямо в лицо. Она была слишком спокойна, чтобы быть прежней Анной.

– Пока они ехали, я тут немного убрала, – сказала она. – Похоже на ухо в крови. Большое такое, надутое ухо… Не надо меня обнимать. Я тебя подвела. Тупо споткнулась на лестнице. Хуже всего, что не больно. Мне сделали восемь уколов, а я все не сплю.

– Осторожно! Вывихнута нога, – предупредил санитар. – Не так. Беритесь за бедра. Теперь – на счет три.

Мы переложили ее на носилки, укутали одеялом, спустились во двор и установили носилки в реанимобиль. Всю дорогу, пока я держал ее за руку, Анна с меня не сводила внимательных глаз. Под их молчаливым надзором мне все время хотелось поежиться – будто я был во всем виноват.

– Не волнуйтесь, она уже спит, – сказал санитар. – Иногда от лекарств у больных сводит веки. Скоро пройдет.

– Никогда не пройдет, – возразила она. – Я не сплю.

Но на точке заснула.

В регистратуре меня донимали вопросами, чтобы заполнить ворох бумаг. Потом дали их подписать и разъяснили, как добраться до хирургии. Дежурная по этажу предложила мне кофе, велев дожидаться конца операции в похожем на длинный туннель коридоре. Диагноз врача подтвердился: гангренозный аппендицит.

– Не случись этот выкидыш, нам пришлось бы делать аборт, – доложил мне хирург и спросил: – У вашей жены бывали проблемы с иммунитетом? Нет? Что ж, поздравляю: мы напрасно тревожились.

Я еле сдержался, чтобы его не ударить.

Когда Анна очнулась после наркоза, меня пригласили в палату.

– Станет больно, зовите сестру. – Хирург указал мне на кнопку. – И не давайте натуживать мышцы, а то швы разойдутся.

Любым проявлением заботы с моей стороны Анна до чрезвычайности раздражалась.

– Мне не больно, – скрипела зубами она. – Черт бы побрал тебя, Дон! Как еще тебе втолковать, что больно уже быть не может. Может быть только пусто…

Я пытался внушить себе, будто мы потеряли лишь то, чего у нас не было. От такой омерзительной лжи на душе делалось во сто крат хуже. Утратить младенцем родителей оказалось куда меньшим злом, чем лишиться младенца, так и не ставши родителем. Что-то внутри меня понимало: нас настигла непоправимость. Чем отчетливее я это осознавал, тем больше твердил, что все поправимо.

– Ты скоро поправишься, и мы все исправим.

Анна будто не слышала. Она теперь вообще меня плохо слышала. А когда тебя плохо слышат, все, что ни скажешь, представляется глупостью даже тебе самому.

– Я очень люблю тебя, Дон. Но это не значит, что тебе надо лезть вон из кожи, чтобы я тебя возненавидела. Лучше просто молчи, чем пороть ерунду. Я в порядке. Скоро поедем домой.

Чтобы дом был по-прежнему домом, она принесла в дом щенка. Так и сказала: “Чтобы дом был по-прежнему домом”.

Не иметь детей – это не самое страшное, думал я. Самое страшное – не иметь свою Анну. Рисковать ее жизнью ради рождения ребенка я ни за что бы не стал. Настолько не стал бы, что, реши вдруг рискнуть сама Анна, я бы к ней не притронулся.

Врач сказал год-другой нам не пробовать: