Онлайн книга «Дон Иван»
|
– Хоть она и смеялась, на душе у нее было тоскливо. Я это почувствовала. В ней скопилась целая бездна печали, и она над ней хохотала. Она притворялась, но при этом была столь совершенна и подлинна, что я не сдержалась. Я была так несчастна, что не могу поделиться с ней счастьем, нахлынувшим из-за того, что она настоящая – настоящей всего, что когда-либо было печалью, несчастьем, было, есть или будет бедой, – что я разрыдалась, как дура. А она встала из-за стола, подошла ко мне и обняла. И никаких слов нам было не нужно. – Будь я писателем, сочинила бы детектив, где убийца – язык, – сказала жена в другой раз, когда Арчи слизнул с отрывного листка имя профессора, с которым она должна была встретиться в Вене. Я опять ее плохо услышал: спустя месяцы кокер слизнет последнюю строчку записки, которую Анна оставит мне перед отъездом в Марокко: Решила тебя не будить (одного поцелуя оказалось уже недостаточно). Не скучай. Жди сюрприза. Станет совсем невтерпеж, потерпи чуть еще. Хоро…………………………………… Что в этом хоро…? Похоронка или посулы хорошего? Теперь не узнать. Проклятье чернил “Монтеграппа”. Ароматическая игрушка, приобретенная в подарок на именины. Кем? Да мною и купленная! Важнейшие глупости в жизни мы совершаем собственноручно, чтобы потом сетовать на судьбу». Дон делает перерыв. – Мне надо отлить. Посидишь тут в засаде или отвалишь к себе? – Посижу. Пока он струит, я хлебаю пивко. Наш альянс – сообщающийся сосуд: сколько убыло, столько и прибыло. – У меня тут мыслишка закралась. Растолкуй мне про башни. Он усмехается: – В смекалке тебе не откажешь. Можешь взять на заметку: была у нее такая привычка – строить из карт, шоколадок, конфет и монеток макеты библейской легенды. Вавилонское столпотворение в миниатюре. Пирамидки бессмыслицы, разрушавшиеся от громкого звука или собачьего языка. Это ее умиляло: смотри, говорила она, как все хрупко в нашем сознании. Стоит ему возомнить, что точка опоры им найдена, как расчет идет прахом. – Чему же она была рада? – Разоблачению гордыни. Когда-то она, как и я, пыталась учить языки. Но чем больше учила, тем больше запутывалась. Потом поняла, что ей не хватало любви. – Поняла это после знакомства с тобой? – Не кричи. – А ты не бубни. Я тебя плохо слышу. – Почему, когда человек плохо слышит, ему хочется, чтобы его услышали все? – По той же причине, что тот, кто плохо умеет любить, хочет, чтобы его все любили. – Твоя правда. Так со мною и было – до Анны. – А зачем ты ей изменял? – Ты и это пронюхал? Или ткнул наугад пальцем в небо? – Ткнул, а теперь и пронюхал. – Ты мастак выворачивать руки. А слабо будет их на себя наложить? – И не подумаю. Самоубийцей становится тот, кто воспринимает себя чересчур уж всерьез. Я для себя – не всерьез. Для меня всерьез ты. – Фортунатов сумел. – Для меня он был тоже всерьез. – Перед тем, как она умерла, у меня во сне выпали зубы. По соннику – к смерти, болезни, беде. – Почему ты с ней не поехал? – Не позволила. Анна редко мне позволяла поехать куда-то с собой. – Тебя это не настораживало? – Я должен был верить. Так она меня проверяла. Иногда исчезала внезапно. Как-то вышла за сигаретами, а через три часа позвонила и предложила поужинать на пьяцце Испания. Я спросил, где это, ответила: в Риме. Туда я и полетел… Появлялась Анна столь же внезапно: думаешь, что в Копенгагене, а она у тебя за спиной. Волшебство, да и только. – Но тебе к нему было не привыкать. – Годы с Факирским были лишь тренировкой. Фокусы – не волшебство. – Повторять за мной не обязательно. Довольно, что я за тобой повторяю. – Признайся, зачем ты ко мне привязался? Чтобы снова влюбиться в жену? – Я Тетю и так до колик люблю. – Неправда. Ты ее любишь до первой попавшейся Литературы. Оттого и торчишь, запершись в кабинете. Ты даже не помнишь, чем она у тебя заболела, когда чуть было не умерла. Это ты называешь любовью до колик? И нечего мне заливать, что ты спас ее, погубив мою Анну! Ты погубил мою Анну, чтобы спасти свою шкуру. – Только что Дон Иван приговорил себя к высшей мере. – Погибнуть в тысячный раз – с меня не убудет. А тебя вот совесть замучает. Как мучает из-за того, что ты за ними следил. – За кем? – За Светкой своею и Германом. – Гнусный поклеп! – Не отпирайся: ты ведь таскал меня за собою. – Я не следил, а… придуривался. Чтобы почувствовать ревность, чтобы ее почувствовал ты, чтобы я написал тот кусок про тебя и Альфонсо. – Ну и как, написал? – Руки еще не дошли. – И давно ты ревнуешь? – Недавно. – Давно. Твоя ревность – не ревность, а ущемленное самолюбие. Кстати, ты в курсе, что, пока гарцевал по Испании, супруга твоя ездила с Германом в Зеленоград? На днях они снова смотались туда, средь белого дня, ничего тебе не сказав. – И что это значит? – Не имею понятия. Сам я таскался с тобою. – Так откуда ты все это знаешь? – Земля слухами полнится. В общем, жди, приятель, сюрприза. – А ты, братец, сволочь! – Уж какой уродился. Немудрено с такими родителями. – Жаль, нельзя тебе морду набить. – Мне-то что! Тебя угнетает, что нельзя набить морду Герману. Как-никак он святой. – Он с ней спит? – Я не знаю. Клянусь. Но если святой, то не так оно вроде и страшно, а? – Страшно-то тогда, что и он не святой. Разве святой предаст дружбу? – В агиографии я не силен. Но, коли тебе интересно, поделюсь своим мнением: ты сам до пупа замарался. Следить за женой и собственным другом – предательство. Похуже измены с Долорес. – Заткнись! Сам-то ты Анне не изменял? – Изменял. Но только затем, чтобы не изменять. – Это уже что-то новенькое! – Случилось всего-то три раза, когда Анна бывала в отъезде. – А где? – Не помню. И точно не знаю. В детали я не вдавался. – Понятно. Дон Жуан – это тот, кому невозможно наставить рога! – Зря иронизируешь. У меня за плечами семь сотен лет, и все без рогов. – Ага! – Что – ага? Надумал испортить мне биографию? И не пытайся: моя репутация крепче твоего мстительного пера. |