Книга Война в небесах, страница 92 – Дэвид Зинделл

Когда Тамара говорила, с ее губ слетали серебристые облачка.

— Мне всегда было легко любить тебя, — сказал Данло. — И невозможно не любить.

— О, я думаю, дело не только в тебе и во мне. Речь о чем-то гораздо большем.

— Ты всегда верила, что любовь — тайна вселенной, — улыбнулся он. — Что любовь способна пробудить все и всех — мужчин и женщин, звезды, галактики.

— Да. Любовь на это способна.

— Ты по-прежнему веришь в нее?

— Конечно. Куда ни загляни, в ядро атома или в сердце мира, — там, можно сказать, только она и ничего больше.

— Хотел бы и я в это верить.

— Загляни в собственное чудесное сердце, и ты найдешь там любовь, намного превышающую любовь мужчины к женщине.

— Я знаю, что она там есть. Удержать бы только ее… но иногда это труднее, чем поймать отражение солнца в морской волне.

— И все-таки ты близок к этому, правда?

— Иногда я купаюсь в свете с дельфинами и чайками, но слишком часто что-то черное и бесконечно огромное тянет меня вниз, как камень.

— По-моему, ты слишком хорошо понял Ханумана.

— Это верно.

— Но ты хотя бы еще борешься. В тебе бушует война.

— Да, я борюсь. — Его глаза на миг вспыхнули еще ярче. — Эта война идет вечно, правда?

— Пожалуй. Во всяком случае, мне ясно, как дошло до войны между тобой и Хануманом.

— Мне жаль, что она началась. Но Хануман сказал бы, что это наша судьба.

— Никто не заставлял его делать тебе такой подарок.

— Верно. — Он взял ее руки в свои, защищая их от ветра. — Но и меня никто не заставлял пытаться открыть ему красоту мира, как видел ее я.

— О чем ты?

— Все, что во мне есть, все, чем я надеялся стать, — со странной и грустной улыбкой сказал Данло, — это глубоко трогало его, понимаешь? Огнем касалось его обнаженного сердца. Боюсь, я что-то убил в нем. Боюсь, что сам в большой степени сделал его таким, какой он есть сейчас.

— Он сам сделал свой выбор, разве нет?

— Да — а я сделал свой. Мы начали свою духовную войну и перенесли ее в религию, возникшую вокруг моего отца.

— Не можешь же ты винить себя за то, что сделал Хануман с Путем Рингесса.

— Почему не могу? Мы начали эту войну сознательно, а теперь она перекинулась в космос.

— Как это все трагично. Как печально.

— Да.

— И ты напрасно винишь себя. Не ты начал эту глупую войну, и остановить ее ты тоже не можешь.

На миг в его глазах вспыхнул странный дикий свет. Он рассказал Тамаре о своем путешествии из Экстра на Шейдвег, где собралось Содружество Свободных Миров. Рассказал, как прибыл в Невернес в качестве посла и как Хануман бросил его в темницу. О пытках он умолчал.

— Но как ты оказался здесь, на улице, с маской на лице?

— Бенджамин Гур и его люди устроили мне побег. Чуть весь собор не снесли при этом.

— Ты не пострадал?

— Нет. Но многие другие были ранены… и убиты.

— Ужасно. Столько убийств вокруг после начала войны.

— Так ты ничего не знала?

Она потрясла головой.

— Боюсь, что в последние годы я не уделяла внимания политике.

— Понятно.

— До войны было вполне возможно не обращать внимания на то, что делает Хануман. Его планы и совершаемые тайком убийства не слишком затрагивали город.

— Разве что эту часть города.

— Но я как раз здесь и живу. Я уже лет пять как не бывала в Старом Городе.

— Даже Мать не навещала?

— Матушка скончалась вскоре после твоего отлета в Экстр. Теперь у них новая Мать.

Елену Туркманян, по словам Тамары, сменила на посту Матери Софья Омусан, целиком и полностью очарованная Хануманом ли Тошем.

— Вот и все, что мне известно, — сказала Тамара. — Выйдя из Общества, я не общалась ни с одной из сестер.

— И у тебя не осталось никаких связей с твоей прежней жизнью?

— Почти никаких, — с загадочной улыбкой ответила Тамара. Она отняла у Данло руки и стала высматривать кого-то среди конькобежцев. — Поздно уже. Вечереет.

Она закончила вытирать арфу и спрятала ее в серебряный футляр, свернула мех кожей наружу и положила его рядом с арфой. Следя за ее точными, грациозными движениями, Данло вспоминал заботу, которую она всегда уделяла самым обыкновенным будничным делам. Казалось, что все приносит ей радость: прикосновение шелковистого меха, свист ветра, даже резкий красный свет, отражаемый уличным льдом. Казалось, что Тамара любит все, что видит и к чему прикасается, — и Данло любил ее за это.

— Я рад, что нашел тебя снова, — сказал он, долбя лед острием конька. — Рад, что вижу тебя.

— Я тоже рада была тебя видеть.

Он хотел уже проститься, но тут она, глядя куда-то поверх его плеча, расплылась в улыбке. Лицо ее осветилось любовью, как радужный шар. Данло, боясь увидеть, на что она смотрит, все-таки заставил себя оглянуться. По улице, мимо закрытых ресторанов и магазинов, скользили к ним женщина и двое детей в шегшеевых шубах. Не успел он отсчитать десяти ударов сердца, дети — мальчуганы лет пяти — подкатили так близко, что он смог разглядеть их румяные лица.

Агира, Агира, прошептал он про себя.

Мальчик справа походил на поспешающую за детьми женщину: те же огненно-рыжие волосы и толстые щеки — кормили его, как видно, досыта. Мальчик слева был худ и создан для быстрого движения, как соколенок. Его длинный острый нос резал ветер; капюшон сдуло у него с головы, и волосы растрепались. Черные волосы, а глаза как два синих, бурлящих восторгом озера.

О Агира!

— Я не знал.

Еще несколько мгновений, сопровождаемых смехом и скрежетом коньков, — и черненький, выиграв состязание, влетел в раскрытые объятия Тамары. Их взаимная любовь бросалась в глаза и радовала, как раскрывающиеся огнецветы. Тамара расчесывала пальцами волосы мальчика, откидывая их со лба, а он обхватил ее за талию и зарылся лицом в ее шубу.

— Мама, — сказал он вдруг, отпустив ее и сунув руку в карман, — смотри, что я тебе принес!

В руке у него появился обернутый в синтокожу, сильно помятый и раскрошившийся бутерброд. Тамара взяла его в руки, как драгоценный огневит.

— Спасибо тебе, Джонатан, — но где же ты его взял?

Тут к ним подъехали женщина с другим мальчиком, и Джонатан среди смеха и приветствий наконец заметил стоящего рядом с матерью Данло. Он смело посмотрел незнакомцу в глаза и выдержал взгляд дольше, чем полагалось бы пятилетнему ребенку. И это соприкосновение глаз, этот свет дикой юной души, так похожей на его собственную, сказало Данло, что Джонатан — его сын.